— 1 июля 80-го года.
— Ну тогда понятно. Так точно помнишь?
— Я как раз на заработки улетал.
— А я как раз в Америку. Вроде того что насовсем.
— 22 июля. Я знаю.
— Ты выбрал время написать.
— Я, честно говоря, обиделся. Пока не узнал, что тебя как раз из Союза выдавливали.
— Видишь, как все в жизни в конце концов встает на свои места.
В 1988 году я заведовал в Таллине отделом русской литературы журнала «Радуга». И первым в Союзе напечатал запрещенного Аксенова. В Эстонии было уже можно.
«Остров Крым» в перестроечных мозгах резонировал взрывчато. Объем в нашу скромную тетрадку не влезал. Я нашел телефон Аксенова через гарвардского профессора-слависта Боба Клеменса, занесенного в Эстонию новыми ветрами.
Я позвонил из редакции вечером, когда в Вашингтоне было утро. Какой-то час — и телефонистка соединила. Из другого мира донесся голос. Не знаю, чего я ждал, но простота обращения по контрасту со звездной легендой несколько ошеломляла. Аксенов дал легкое добро на три отрывка в трех номерах — по усмотрению журнала. Чуть недоверчиво благодарил.
— Веришь ли, совершенно не помню, — удивлялся он несколько лет спустя. — И звонка твоего не помню.
— Ну как же, — уязвленно настаивал я.
— Тут столько всего понеслось, — перечислял он. — Границы открыли, друзья поехали, издатели стали звонить, о возвращении заговорили, Горбачев, Берлинская стена, Форос… Слушай — а ты мне эти журналы посылал?
— Нет, — признался я.
— Ну так тогда понятно, почему не помню, — оправдал себя он.
— Ты не представляешь, что это была за публикация! У нас тираж за три номера взлетел где-то с семи до тридцати тысяч. Народ собирал журналы и слал друзьям по стране. Кстати — это была первая публикация мата в советской печати!
— А у меня там разве есть мат?
— Ты серьезно? Нет — это не мат: это просто раскованный язык, не признающий цензуру. Если где- то надо ее не признать.
— Это другое дело. Ты не представляешь, как мы ненавидели цензуру.
— Я — не представляю?!
— Ты представляешь, — успокоил он.
— Я много лет задавался вопросом: твои написанные в Америке романы, мне чудилось, словно написаны по-американски русским языком. Все реалии могут быть русскими, русский язык блестящ, но система условностей и деталей такая, ментальность героев такая, будто это предназначено именно для американского читателя. For use outside only. Американской аудитории в переводе на американский язык. В их традиции.
— Конечно, — подтвердил он невесело и спокойно. — Мы же там были уверены, что это никогда не будет напечатано в Союзе… в России. Билет был в один конец.
— За что это ты усатого любишь? — с отчуждением спросил Аксенов, глядя мимо.
Я отрекся от вождя раньше, чем петух успел бы открыть клюв. Я спросил, с чего такой вывод? Я отверг напраслину мимикой и жестом.
— А на «Эхе Москвы» ты же защищал Сталина где-то на прошлой неделе.
— Я?
— Конечно.
— Да нет. Я мог сказать «товарищ Сталин». Мог сказать об его воле и последовательности. О том, что жестокостью добивался результатов. Но вообще вот так чтоб хвалил — это невозможно.
— Я ж помню — именно вообще ты его хвалил.
Мы сидели компанией за столом у Генделева, накрытым обильно и изощренно, как всегда. Цветная батарея настоек разделяла стол, и Аксенов бурчал и пускал сигаретный дым.
Стали выяснять, какого числа я на радио поминал Сталина. Я восстановил фразы дословно. Аксенов помнил иначе. Общий разговор упал в сталинское русло и начинал терять приятную легкость.
Вовка Соловьев, самый технически продвинутый и активный из нас всех, под шумок достал телефон-компьютер-наладонник последней на тот момент модели и стал молча тыкать в кнопки стерженьком.
— Какого числа, говоришь, ты был на «Эхе»? — уточнил он. И через минуту озвучил соответствующее место по распечатке передачи на сайте канала.
Я был прав. Я не любил Сталина. Аксенов побурчал веселее, настроение шло вверх, как трос за взмывающим шаром. Ненавидимый им Сталин исчезал внизу.
Генделев раздал всем коллекцию своих котелков, мы уселись группой в кадре и стали фотографироваться.
Скандал приключился изрядный, как выразились бы веком ранее. Председатель жюри Василий Аксенов отказался вручать премию победителю и демонстративно покинул церемонию. «Русский Букер» 2005 удался на редкость. Спонсор премии, основанный Ходорковским фонд «Открытая Россия», финансирование прекратил по ряду деликатных обстоятельств.
Аксенов пребывал в большом раздражении.
— С этими четырьмя членами жюри совершенно невозможно было не то что договориться — вообще говорить нормально о том, что такое роман. У них какие-то свои представления о литературе, которых я вообще не понимаю. Вот они по каким-то своим причинам решили дать премию этому парню. За решительно слабую книгу. Это вообще не роман, если на то пошло. Я не знаю — сговор у них, какие-то свои планы, или что-то они имеют в виду, чего я не знаю. А если так — не хочу я в этом участвовать. Пусть тогда без меня сами все делают. На кой черт я тогда нужен.
— Был отличный роман Толи Наймана. Гениальный роман. На несколько голов выше остальных. Так они его буквально обсуждать отказывались. Что же я могу сделать? Нечего было звать.
— Я чувствую, не сложилось у меня с этой новой компанией. Не то они там какие-то деньги, копейки какие-то делят, не то какие-то свои отношения строят, поездки у них какие-то. Да не желаю я ничего этого знать даже.
В жюри входили Ермолин из Ярославля, Кононов из Петербурга, Марченко из Москвы и дирижер Владимир Спиваков. Они дали премию Гуцко.
Дополнительную пикантность истории придавал тот факт, что в предыдущем году «Букера» единогласно присудили Аксенову за «Вольтерьянцев и вольтерьянок». В этом ощущалось некое композиционное изящество.
Мы гуляли с Аксеновым по Великой Китайской стене. Ничего фраза, аж во рту не помещается. Там рядом еще сотня уродов гуляла. Российская писательская делегация, два автобуса из Пекина привезли. И все гуляли. С ним и со всеми остальными.
На Пекинской книжной ярмарке русские писатели выступали в университете. Я этот парад талантов завершал, и подбил бабки «современной русской литературе», как и была означена тема. Пока все скучали в очереди на слово и рисовали узоры, я смастерил такой компакт-докладик с персоналиями и направлениями. Ничего примечательного.
Примечательным лично для меня явилось то, что когда вышли курить в университетский сад, Аксенов мне пожал руку и поздравил с выступлением, присовокупив эпитеты. Я скромно мекал, удивленно бекал и извивался от незначительности повода.
— Василий Павлович, — сказал я. — Я все понимаю, но все равно мне нужно делать над собой
