стаканов в уличных автоматах с газировкой. И люди думали, что такое назначение фонтанчика и должно быть.
М.В. Когда я школьником читал Козьму Пруткова: «Господа офицеры, быть беде, господин полковник сидит на биде», я как-то мыслью на этом непонятном слове не задерживался.
А потом уже, когда я учился на филфаке, наши стажеры-испанисты после Кубы рассказывали самые интересные истории про советских специалистов, то есть инженеров, или механиков, или строителей причалов. Как первым делом, приехав, они тут же в отеле нажирались, а потом случались ситуации типа, как ему стало плохо и он ушел в ванную «пугнуть тигра в унитазе». Через полтора часа все вспомнили, что Сашки долго нету. На стук он из-за двери не отзывался. Тогда они, тревожась за товарища, подняли одного полегче — посмотреть туда в окошечко под потолком. Он посмотрел и стал падать на кровать. Не поймали, уронили, кое-как привели в чувство. Когда выломали дверь, — оказалось, он решил, что есть два унитаза: большой и маленький. И возможно, даже маленький именно для таких случаев. Он облегчил волнующийся желудок в маленький унитазик и аккуратно нажал педаль. И все это вылетело ему в морду! Но то, что вылетело в морду, — это наплевать, можно обтереться. А вот то, что он сломал иностранное оборудование в первый же день пребывания на Кубе! — отправят домой, и никаких заработков, никакой годовой работы, никакой тебе купить машины! Он пришел в ужас… И через решеточку стал спичкой проковыривать это все туда, назад. И когда он этот харч проковыривал туда, он опять нажимал педальку, и оно опять вылетало обратно. И он повторял свой сизифов труд.
Да, мы многого не знали…
В.М. Вот Веллер написал новый рассказ. Вы меня приводили в восторг всегда, как из того, что вы так просто рассказали, — это уже получался рассказ.
М.В. Это горькая правда. Все-таки возвращаясь к «До и после полуночи» — сколько лет прожила передача?
В.М. Да она и сейчас еще существует. Только в другом виде, конечно, все немножко изменилось, и канал, и мы с вами изменились, и все кругом. Закрыл я ее сам, обсудив это все со своей группой, 28-го мая 91-го года. По собственной инициативе.
М.В. Мая 91-го… почему?!
В.М. Ну, это в общем уже все определилось к январю 91-го. Все программы были закрыты. «Взгляд» был закрыт, «Пятое колесо» было закрыто, «600 секунд» были закрыты — всё. А меня пока оставили…
М.В. Володя — я этого ничего не помню!
В.М. Вы этого не помните?..
М.В. Я уже десять лет жил в Таллине и на тот момент был сильно занят собственными проблемами. А что происходило зимой 91-го? Вильнюсская телебашня? Закручивались гайки?
В.М. Просто гласность закрывалась.
М.В. А почему закрывалась?
В.М. Ну — вот так. Меня стали цензурировать, стали приходить смотреть, что мы монтируем. Потому что мы обманывали начальство все время: мы на Дальний Восток показывали им (в 15:30 по московскому-то времени) там танцы народов мира — а вечером в живой эфир по Москве вместо прокрутки записи программы ко мне приходил какой-нибудь генерал Калугин. (За что я, кстати, — это то немногое, за что я испытываю неловкость, — за приход Калугина. Я очень не люблю предателей.)
И всё закрыли. Всех закрыли. А меня оставили, как икону. Я уже был политический обозреватель Государственного телерадио СССР.
М.В. Почему? Кто закрывал? ЦК?
В.М. Видимо, ЦК. Но нас поддерживал Яковлев, как нам говорили, и Шеварднадзе. И очень был против Лигачев и другие всякие там…
М.В. «Гласность раскачивает страну».
В.М. Ну, что-то в этом роде. Всё закрыли. Меня оставили. А как меня закроешь? Я — политический обозреватель Гостелерадио СССР, я — самый известный человек на телевидении в то время.
М.В. Да, вы были самый известный человек на телевидении безоговорочно.
В.М. Я три года подряд возглавлял разные списки. Какие-то «Литературки» делали «Лучший ведущий», и я все время занимал там первое место. Уж не знаю, как они это делали. Может быть, просто сидели какие-нибудь двое — и кто им симпатичнее, того и писали. Вот этот на первом месте, а этот на втором. Ну, не важно. Мне это было неловко.
Потом, я ведь вел не только «До и после полуночи». «До и после» — это любого можно было вроде заменить, закрыть, еще какие-то меры применить. А я вел программу «Время»! И я вел «Утро».
И вот 13-го января 91-го года я стал первым на советском телевидении, кто вышел из партии. Вместе со своим главным выпускающим.
А я хотел первым поставить сюжет в программе «Время» о штурме литовского телецентра. Мне позвонили по вертушке и сказали, что сюжета вообще не будет. Тогда я встал и сказал, что не буду вести программу «Время». За 10 минут нашли другого диктора.
Со мной ушел мой главный выпускающий, его звали Слава Мормитко. Он был старше меня, потом он работал долго в НТВ. И ушли. И что? Вот не было еще случая, когда политобозреватель вышел из партии, отказался вести программу «Время». Но они мне все равно оставили «До и после полуночи». И я понимал, что это уже стыдно.
И тогда я с помощью моего друга Юры Щекочихина сделал фильм о шахтерах. Я был его доверенным лицом, представлял его интересы как депутата. Ну, он попросил меня поехать в Луганске выступить. Я выступил, мы спустились в шахту. Я посмотрел на это. И вот тогда я понял — с этим фильмом я и уйду с телевидения.
М.В. Почему?
В.М. Потому что я уже хотел уходить. Я не хотел больше там работать в этой атмосфере. Потому что стыдно. Тебя держат как икону — чтобы показывать: вот, у нас есть свобода. Вот Молчанов, он со своей программой выходит, со своими танцами и прочим… Не хотел я.
Я собрал группу, сказал, что мы едем снимать фильм и после этого закрываемся. Все согласились. И я получил согласие руководства Гостелерадио на то, что в обмен на мое увольнение я показываю в эфире этот фильм. Фильм был сделан.
М.В. За то, что вы покажете мой фильм, я вам тоже сделаю хорошее — уволюсь. Ченч по-русски… Боже мой…
В.М. Вот мы сняли этот фильм. Фильм очень страшный. Он назывался «Забой». Неделю мы спускались на километр вниз в шахту. Это Луганская область, «Стахановуголь».
И когда мы показали этот фильм…
Я вышел в студию перед началом показа, вот чего не ожидало руководство Гостелерадио (они-то забыли, что еще прямой эфир у нас остался). Я вышел и сказал, что мы сами закрываем эту программу, никто на этом не настаивал. Это наш некролог системе, в которой мы выросли, в которой мы воспитаны. Мы с вами прощаемся.
И дальше пошел этот фильм, в конце которого вся наша группа под песню Высоцкого «Я, конечно, вернусь, не пройдет и полгода» появилась в кадре, меняя друг друга. Фильм закончился.
А через полчаса произошел взрыв на одной из шахт, где мы снимали. И погибло 74 человека. Что было подтверждением тому, что мы показали.
Вот с этим я ушел.
Не прошло и полгода — августовский путч. Случай! — и опять я вернулся на телевидение. (А так я там где-то околачивался.)
Я вернулся на телевидение, сняв арестованных. Сначала сняв обыск в кабинете Крючкова — второй в истории КГБ после Берии. Потом снял арестованных Язова, Крючкова. Я сидел там с камерой, с оператором.
Вот с этим фильмом «Август 91-го. Монтаж на тему» я и вернулся. Но уже никогда в жизни не был сотрудником государственного телевидения. Хотя я работал потом на канале «Россия» и на Первом канале.
