И так далее… Интересно, что впоследствии сам Генделев; идя к поэзии высокой, очень снисходительно и даже пренебрежительно относился к своему раннему творчеству, хотя друзья убеждали, что песни были отличные.
Несерийный был человек какой-то, совершенно нестандартный. Сам про себя иногда говорил — да, я урод! Он был не то чтобы Квазимодо, но какой-то антикрасавец. Коротковатый, туловище какое-то плосковатое (Лермонтова так описывали). Черты лица грубовато-рубленые. И человек, совершенно лишенный страха, застенчивости, неловкости. Абсолютно уверен в себе. К любой цели он шел кратчайшим путем, прямо глядя вперед. Без малейших колебаний говорил и делал все, что хотел и считал нужным.
Он в те юные годы занимался боксом. Кто из нас этим не увлекался? Боксом он занялся потому, что его, как говорится, били по роже, а не по паспорту за какую-то суровую семитскую внешность. А он с его характером этого стерпеть не мог. Тогда эта весовая категория называлась «в весе пера» — наилегчайшая. В те времена Генделев весил килограммов сорок. Но при этом был резок, задирист и абсолютно бесстрашен.
В те времена товарищи спортсмены ездили на сборы. Нам давали талоны на питание: кормили хорошо. Частично талоны мы продавали, на вырученные деньги частично выпивали, и вообще в лагерях люди как-то оттягивались и жили хорошей жизнью. Вот там Генделев массу народу привел в раздражение своей наглостью и издевками. Наконец общество решило, что Генделеву нужно воспитательно набить морду. После ужина провести сеанс педагогики.
Но после ужина обрушилось небо. Там же были гимнастки, волейболистки, легкоатлетки, и вечера мы проводили с девушками. И вот от них подошли крайние и пообещали, что если кто тронет пальцем Мишеньку Генделева, то больше в гости могут не приходить, двери будут закрыты. Вот как ужин кончится, так все двери вечером будут и закрыты. То есть все охренели… Лисистраты, трах-тибидох! Ультиматум, трах-тибидох! Девки его носили на руках. Он им стихи читал. Змей ползучий. Что делать? Пришлось на всякий случай не бить…
От него вообще была масса неудобств. Выпив, двадцатилетний Генделев обожал затевать драки. Он выбирал в чужой компании самого здорового, подходил, подпрыгивал и давал ему по морде. Человек совершенно ошеломленно смотрел — что это за наглый шплинт на него поднял руку?! Тут уж волей-неволей подваливали свои, предупреждали, — что вы его не троньте, это наш. И совершенно счастливый Генделев принимал посильное участие во всей этой махаловке, а еще лучше — отваливал в сторону и оттуда любовался. Мог еще совет подать.
Еще он обожал знакомиться. Пожимал руку и представлялся:
— Михаил Генделев. Еврей. — И, ехидно глядя в глаза: — А вы, молодой человек, из чьих будете?
Такова была, понимаете, юность поэта — нечто антисоциальное и отвязное. Видимо, в настоящем поэте это всегда есть — к несчастью близких и радости дальних.
В конце концов Генделев перестал портить личную жизнь всем приятелям и женился. Ну, потом там было еще несколько жен, нравилось ему это дело и вошло в привычку. Вот та первая жена, Ленка, была ослепительной миловидности с идеальной фигурой блондинка. Не более чем на две головы выше мужа. Когда они шла по улице, то рядом с ней Генделев не замечался на фоне пейзажа. Это был просто предмет невдалеке, средний между мопсом и хозяйственной сумкой. Когда обнаруживалось, что это муж, у людей просто челюсти отвисали. Учтите эпоху нищего равенства: видимого материального смысла этот принц- невидимка также не имел. Но он умел нравиться женщинам.
И каким женщинам! Я был свидетелем, как шла по Петроградской стороне из бани рота курсантов морского училища. Увидев Ленку Генделеву (с Мишкой на поводке), они сбились с ноги, остановились и стали на нее смотреть, пытаясь сказать какие-то приветственные слова.
А потом мы кончили институты и разбежались кто куда, на долгие года. Мишка уехал по распределению и сгинул, говорили, что эмигрировал в Израиль. А я шлялся по Союзу, а потом вообще переехал в Таллин.
И вот уже на излете советской власти у меня появились деньги, потому что разрешили кооперативную деятельность и я стал издавать книги. Деньги шли по тем временам ну просто очень большие. (Потом они все сгорели в 92-м году, потому что я не бизнесмен и не позаботился вложить их в спекуляции товаром.) Я стал ездить за границу! При советской власти мысль о том, что тебя выпустят за границу, была совершенно нереальной. Меня впервые (не считая Монголии) выпустили в 88-м году, когда мне было 40 лет, — переехать через Финский залив в Финляндию. Я смотрел на эту Финляндию, как папуас на симфонию экстаза.
И в 90-м году я увидел город из истории, из мифологии и газетных сказок, из другого измерения и вообще из Библии — Иерусалим. В Израиле нашлась масса каких-то общих знакомых, потому что привалил гигантский вал наших на постоянное место жительства. В СССР слухи о погромах, жратва по карточкам, магазины пустые, крушение устоев, — и ломанулась «Большая Алия»: крошечный четырехмиллионный Израиль принял за год полмиллиона приезжантов, которые в Союзе назывались эмигрантами, а в Израиле — репатриантами. А советским туристам меняли на поездку деревянных рублей только на 230 долларов, валюта в СССР была запрещена, рубль не конвертировался, вывозить запрещено, да за границей их нигде и не принимали. Для денег я напечатал в израильских русских газетах три первые новеллы из «Легенд Невского проспекта». А там русские журналисты всех заметных русских в стране знали, уж тем более пишущих. Генделев оказался в Иерусалиме.
Мы лет пятнадцать не виделись. Нам было уже по сорок.
Он жил как полагается поэту. В Божьем граде Иерусалиме, в суперцентре, в мансарде на 6-м этаже. Мы были еще все бодрые, легкие, худые, здоровые. К нему все рысью карабкались наверх с бутылками и закуской.
В этой мансарде с видом на крыши Иерусалима народ не переводился. Там кипел клуб в дыму коромыслом. Я не помню случая, чтобы я туда зашел и Генделев оказался один. Только в том случае, если у него была подруга, и друзьям приказывалось зайти через час. При этом Генделев был абсолютно нищ, потому что жизнь русского поэта в Израиле — это отдельная горестная статья.
Он приехал по еврейской линии, как порядочный, как врач-анестезиолог. Прошел, как полагается, абсорбцию, профессиональную переквалификацию, выучил иврит. Стал работать в больнице анестезиологом. Но характер у него оставался независимый, и склонность он имел к богемной жизни. И задумываясь о жизни, о мире, о стихах, он иногда забывал какие-то вещи.
И вот однажды — операция у женщины: брюшная полость, полный наркоз. Генделев анестезиолог: наркоз дал и поддерживает. Больная лежит на столе: хирург оперирует, сестра подает. И вдруг женщина — не открывая глаз — с раскрытым животом — на операционном столе — садится!!! Хирург от ужаса уронил скальпель. У сестры из рук зажимы на пол посыпались. Все остолбенели. Генделев открыл рот — не понимает, как она может сесть. Тогда думает и начинает считать: дал обезболивающее… дал снотворное… забыл дать обездвиживающее???!!! И она села. Ну да, он с похмелья… было дело.
