перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица «ооновских солдат» – из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: «Пропустите до линии фронта! Убьем детей! Пропустите!!!» И он – открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, и солдаты пятятся от него. «Вы знаете, кто я, собаки. Я – Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь – и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!»
И – лязгают, падая, автоматы.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Груды трупов в порту Бургаса.
Врезающийся в склон «Стратофортресс» – крылья смерти подломились.
Трясущаяся челюсть американского генерала, взятого им в плен – нож против пистолета, шестнадцать лет и ненависть без края против сорока лет и всевозможных курсов, училищ, секретов подготовки…
Пулеметы в лицо – и совсем не страшно, и ничуть не хочется жить, а хочется – победить…
Памятник на склоне Жевоты…
…ДОМ.
Странно. Дом был цел. Он ничуть не изменился. И даже девятиэтажка за ручьем стояла, как прежде, и заливисто залаял за забором пес.
Он покачнулся, опираясь рукой на ограду у калитки.
Закрыть глаза. Назад. Пусть все – назад… и он пришел из школы…
Но закрыть он может только один глаз.
Он оттолкнулся от забора. И калитка – кованый металл, отец заказывал в фирме – распахнулась.
Удивленные синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице – беременная, отметил он, и смутился – смотрела вопросительно и немного испуганно.
– Простите, – услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. – Простите… до войны тут жили Реузовы…
– Ой, да! – улыбка стала искренней. – Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… – она на миг опустила глаза, – на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит – живи, конечно…
– Антонина… Николаевна? – Горло перехватило. Но голос был спокойным.
– Ой! – снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. – Вы… – Она помедлила. – Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в том детдоме и работают, а он тут рядом – знаете, бывший офис «Росэнерго»? – и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я все равно одна, и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
По двору на цепи бегал пес – большой, но беспородный.
– Тоб, – окликнул он.
Женщина, успокоив пса свистом, удивленно обернулась:
– А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
– Коли? – переспросил одноглазый, поставив сумку на крыльцо.
– Это сын был у Антонины Николаевны, – не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал ее. – Спасибо… ох, там слоненок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же все равно что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотопланере у казаков. Ясно же… А они не верят, все ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живем… Проходите, я чай поставлю.
– Спасибо, не надо… – одноглазый прошел в дом, свернул на кухню. – Подождите, с каким Витькой?
– Ой, это мой… – она вдруг фыркнула. – Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и еще мальчика и девочку из детдома усыновила и удочерила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… – она тяжеловато опустилась на стул и счастливо улыбнулась: – А скоро будет еще больше.
– Витька жив? – одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
– А вы и его знали? – обрадовалась женщина и протянула руку: – Маша…
– Знал… – одноглазый кивнул, не представляясь. – Знал… И очень рад, что он жив.
– Вам плохо? – Маша расширила глаза. – Вы побледнели как-то…
– Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
Все-таки сорвался голос.
– Давайте я вам кофе тогда сделаю, – предложила Маша. – С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
– Нет, спасибо, все в порядке, – улыбнулся одноглазый.
– А вот я вижу еще, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, – лукаво улыбнулась Маша. – У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: «Зачем, рус, в мать нельзя лаять!»
– Да, я оттуда, – кивнул одноглазый. – А тут ничего не изменилось…
– Хотите – походите, посмотрите комнаты, – предложила Маша. – Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит – раньше жили втроем, а дом казался маленьким, ей все хотелось побольше… А теперь – нас шестеро, и всем места хватает.
– Шестеро? – одноглазый поднял одну бровь. – А я посчитал – вроде пятеро…
– Да как же… – начала объяснять Маша, но во дворе снова – уже радостно – взлаял Тоб, и она начала подниматься: – Ой, тетя Нина как раз идет…
Она не видела, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на нее, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму – сверху вниз.
В коридоре (если закрыть глаза – он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла еще даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их – пожалуй, даже не видел.
– Вы что-то знаете о Коле? – спросила женщина неестественно высоким голосом. – Ну не молчите же вы…
Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идет трещинами и осыпается в распахнувшуюся черную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал – далеко-далеко – крик:
– Маленький мой!..
…От костюма пахло – очень-очень слабо, но ощутимо – французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем глаза видел, как мальчик и девочка лет по восемь-девять замерли, недоуменно глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша – тоже в костюме – неотрывно смотрит на него и шевелит губами, произнося – пока беззвучно, но узнаваемо уже: «Ник?!.»
И как не сводит глаз с него – неверяще и почти обморочно – высокая девушка с тугой темно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
– Я тебя ждала, – сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к двери.
– Я тебя ждала, – сказала Дашка.
Я не ощутил, но догадался, как ее пальцы коснулись левой стороны моего лица.
– Даш, можешь не трогать, – произнес я. – Кожа там ничего не чувствует.
– Ты… тогда обгорел? – Рука девушки погладила правую щеку.
– Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачет, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдем до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами – на фига нам столько золота? – но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили… А нервы… – я вздохнул, – а
