нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.
– Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживешь…
– А я не увижу…
– А вот посмотрим…
Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства – пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это еще страннее, чем запах от маминого костюма.
Я дышу.
– Ты что, Коля?! – Руки Дашки. Голос встревоженный…
– Ничего, – я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. – Даш, а что в Упорной?
– Ой, – она тоже заулыбалась, – как всегда, бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…
Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу ее – и… и что вернется? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдет без стука?
Говори, Дашка, говори…
– А где Дениска? – перебил я ее. – Помнишь, мальчишка, который у нас жил?
– Конечно, помню! – даже возмутилась Дашка. – Знаешь, а его мать нашла, еще в конце войны… Он сперва от нее, к тете Нине… А потом пригляделся и так спрашивает: «Ма-ам?» Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…
– А твои? – спросил я.
– Бабушка и мама умерли… – тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала.
Я обхватил ее обеими руками и сказал:
– Не отдам, никому не отдам тебя!
Дашка закивала так, что ее аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у нее – никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имен которых я даже и не помнил зачастую…
Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как ее руки отталкивали – или притягивали? – меня, голос – по-французски: «О мсье… не надо, мальчик…»
Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как «стал мужчиной». Господи, до войны мы все считали, что это и есть главный признак «мужчины»… сколько было их рассказано – выдуманных сальных историй – на школьном заборе…
Я задремал и проснулся толчком, потому что подбитый джип накатился на меня, а я не мог отпустить Генчо… и рухнул бруствер…
Дома, понял я с таким облегчением, что замерло сердце. Все кончилось. Все.
За окнами начинало светать. Дашка сидела рядом. Мы встретились взглядами.
– Тебе тоже снится? – спросил я, садясь рядом с ней.
Дашка кивнула:
– Да… Часто и много. Чаще всего – как мы горим над морем… осенью… Горим, планируем и сбрасываем на пляж гранаты, сбрасываем, чтобы все успеть сбросить… Я боюсь знаешь что? – она прилегла мне на колени щекой. – Что нашим детям будет… сниться тоже.
– Пусть, – сказал я. Дашка повернула ко мне голову. – Да, пусть, – твердо сказал я. – Тогда они не заболеют нашей болезнью. Они не забудут. Ведь все было, потому что мы забыли… Даш, ты родишь мне сына?
– И дочь, и еще сына и дочь… – сказала она серьезно. – Я рожу тебе шесть детей. Чтобы за папу… и за твоего отца… и за брата за моего… и чтобы все – вдвое! – последние слова прозвучали, как заклинание.
– Дома, – выдохнул я. – Это правда, это не сон… Я не верил, я до последнего не верил…
– А я верила, – откликнулась Дашка. – Что ты придешь. Только я представляла, что буду стоять зачем- то у калитки… а ты идешь по улице в форме. А ты пришел такой франт…
– Франт, – усмехнулся я. – А знаешь, Даш, я ведь ни-че-го делать не умею. Только воевать.
– Пойдешь работать на наш молокозавод? – оживилась она. И фыркнула: – Как с коровами обращаться – не забыл еще?!
– Нет, – засмеялся я тоже. И сказал: – А что. Пойду. Далеко?
– Нет, на улице Шарипа Тагишева, бывшая Девятого января… ты что, Коль?
– Чьего имени улица?! – выдохнул я…
… – Я и не знала, что вы вместе учились… – Дашка вздохнула. – Мне про него Коля рассказал… ну, Коля, который приемный сын… в общем, твой брат теперь… У них в школе стенд: «Они учились здесь…» И там есть про него все. Он один остался от той чеченской роты… шестнадцать лет. И держался восемь часов против батальона с бронетехникой, с вертушками… а беженцы успели уйти… Его живым схватили, граната не сработала, которой он подорваться хотел. И отдали чеченцам, которые за них воевали… Они сперва говорили – мол, ты же чеченец, нохчо, как ты можешь с русскими собаками вместе… А Шарип им сказал: «Да, я и есть чеченец, я нохчо. А вы не чеченцы, вы шакалы и сдохнете, как шакалы». Ну и они с него кожу сняли… Коля так рассказывал. Рассказывает, а сам плакать хочет – и не плачет. Он же тоже помнит… как все было…
– Шара, Шара… – я вспомнил задиристого Шару, его глаза навыкате и вечное хвастовство… – Шара, Шара…
– А у нас в станице школу назвали в честь Андрюшки Колпина и… Олежки, – Дашка вздохнула. – Они первыми погибли… из наших пацанов. Знаешь, из моего класса… было двадцать три человека… осталось восемь девчонок из десяти и из тринадцати мальчишек – шестеро.
Я не знал, сколько уцелело из нашего класса. Но был уверен – узнаю. Даже не специально. Просто – узнаю. Буду спотыкаться об их память на каждом шагу, чтобы, не дай бог, не начать задирать нос…
Похоже, мы научились помнить.
Крепко научились помнить.
– А крестик у тебя цел… – сказала Дашка. – Как же ты его сохранил?
– Тем же чудом, что и себя, – вздохнул я, обнимая ее. – Помнишь вот эту песню? Тимка пел…
Я проснулся рано. Дашка спала, не пошевелилась даже, когда я вставал.
Если честно, я не мог определить, спал или нет… но мои ноги сами делали привычные движения – и проснулся я толком, только войдя на кухню.
Мгновение. Один вздох – мне снова показалось: я тогда, четыре года назад…
– Сынок, – сказала мама, и я едва не спросил удивленно: «Ма, а чего ты сама-то, где тетя Ира?»
