Может, даже смеется – вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять нашим армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…
Разве это – война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы «на линии» – это турки, грузины, наемники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глубокий глаз объектива?!
– Они нас что, видят? – Шевырев поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.
– Скорее всего – да, – ответил тот полузнакомый мужик. – Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?
– Осторожней там, – буркнул Шевырев. – Чего встали, станичники и прочие?! А ну – по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!
Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле – в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого еще никто не сбивал…
– Пошли, Ник, – толкнул меня в плечо Витька.
Я кивнул. И увидел Димку.
Опришко спустился ближе к камере, которую – соединенную пучком ярких проводов с какими-то еще деталями – положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.
– Я тебя убью, – услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. – Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.
Он встал и, не глядя на нас, прошел мимо.
Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название «Крылатая сотня», в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.
Полный состав – это тридцать один человек, так что «сотня» была условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки, в ее рядах были еще двое «иногородних», записанных как «добровольцы» – отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.
Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.
Было жарко, даже душновато. В щели не задувало – снаружи стояла плотная, черно-звездная южно- летняя ночь. Горел на этот раз не костер – три керосиновые лампы, заправленные «самогоном». Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата еще так-сяк – по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…
А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой – два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время – мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с терочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с «коктейлем» и пристегнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… «Свирепый Карлсон» – «ТХ-42» Макса Дижонова и Жорки Тезиева – был снаряжен блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из «некондиционных» ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами). Нажал на спуск – и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях «Карлсона» начинало кидать так, как будто это был его живой тезка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…
Честно? Меня по-прежнему нет-нет да и посещало ощущение, что все это – сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Все-таки – коллектив великая вещь. Витька Фальк отошел от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем – и по домам.
Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак – а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он – Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чем не бывало – будто и нет никакой войны; совершенно неказачье напевал:
Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму – ну что стоит дойти?! Тимка пел:
– Ладно, хватит, – Колька Радько поднялся, одергивая «афганку». – Потом попоем, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили – а мы держимся, не сдаемся. Вон как – за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их поперли пинком под зад. И хохлы воюют, и Крым бьется, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих как могут… В общем, бьемся. Бьются, – поправился он. – А мы сидим и заборы чиним… – Кто-то зафыркал. – А чего ждать? Пока с юга к нам гости придут, попользуются нашими мамками и сестрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали – да вы и сами слышали…
Слышали. Слышали. Слышали такое, что не верилось. Бомбежки, жечь города – это было как-то… ну, я не знаю. Страшно, жутко… но понятно. Враг при этом все равно оставался человеком. Жестоким, безжалостным – но человеком. А вот эти рассказы… Я не мог поверить, что так бывает. Что могут насадить животом на кол маленького ребенка и возле него, умирающего, насиловать его мать. Что могут разрывать людей джипами. Закапывать по горло в землю на солнцепеке и на голову надевать металлическое ведро. Снимать кожу и посыпать солью живого еще человека. Что могут кастрировать схваченных мужчин и мальчишек, а потом на их глазах рубить руки, ноги и головы изнасилованным женщинам и девчонкам. Что могут молиться – и опять убивать. Это не укладывалось ни в какие рамки никакой войны. Это было страшнее разбомбленного Ставрополя.
А самым жутким было то, что я ощущал – где-то внутри: это все правда.
– А кроме турок там и чеченцы есть, и ингуши, и много кто – из тех тейпов, где у нас кровники, – говорил Колька. – Терцы вон, – он кивнул в сторону братьев Дорошей, братьев Тезиевых, Сашки Тасоева, – знают, что это такое есть… Чего нам ждать? Мы готовы. Тренировались? Тренировались. И летать, и стрелять, и бомбить. Разрешат нам воевать? Не разрешат, беречь будут. Для взрослых, может, и правильно это. Может, они вообще правы. Я не буду судить. Не знаю я. Я не президент, не атаман, я пацан, как вы. Мы вместе в школе учились. Сады вместе обтрясали. В комп рубились. Купались, дрались… Кое с кем уже и девчонок вместе щупали… а кое-кто и не щупал уже… Короче – в мирные дни жили вместе. А теперь воевать будем вместе. Кто жив будет – победит. Кто умрет – тех Бог приберет.
– Ты бы так сочинения писал, как говоришь, – с ласковой насмешкой сказал Андрюшка Ищенко.
– Может, и про нас сочинения будут писать, – задумчиво заметил Макс Дижонов.
– Славы хочешь? – усмехнулся Колька.
– Хочу, – Макс встал, тряхнул темно-русым чубом. В свете керосиновых ламп блеснула форсистая «заклепка» в ухе. – Честно скажу, пацаны, – хочу славы. Хочу, чтобы меня все знали, враги боялись, свои восхищались. А что?
