оккупированной – или, как говорили чаще, «подконтрольной» – территории находилось не менее восьми миллионов детей младше шестнадцати лет, то поле деятельности открывалось широчайшее. Русские дети – вопреки тому, что указывалось в отчетах в мирное время – были в массе намного здоровей (особенно если дело касалось генетики, психических и хронических болезней) своих сверстников на Западе. Поэтому восьмимиллионная масса была просто кладом для ООН. С начала боевых действий уже было вывезено не менее двухсот тысяч детей; в «пунктах К» содержалось еще около четырехсот тысяч, и контингент по мере сил пополнялся. Желающих усыновить здорового белого ребенка в мире было множество. Впрочем, это касалось только тех детей, кому еще не исполнилось пяти-семи лет. Но и остальные в демократическом мире не должны были пропасть – их с распростертыми объятиями ждали «студии», «агентства», «клубы», фармакологические, парфюмерные и трансплантологические предприятия… Предоплата со множеством нулей капала на сотни счетов…
…Вильма ван Гельден, Джереми Джадд, Томас Обонго и Альваро Рохас – комиссия ООН, посещавшая «К76» – слегка гуляла на банкете, устроенном для них председателем комиссии по проблемам детства в Южной зоне Марксом Шапирским. Тут, среди своих, можно было расслабиться – тем более что, как тщательно ни отбиралась охрана «К» (предпочтение отдавалось военным, склонным к садизму и тупым даже по стандартам США), очень многие из охранников на такие комиссии глядели волками, а к своим подопечным относились неожиданно мягко. Возмутительно часты бывали случаи, когда охранники способствовали побегам!!! А недавно – буквально два дня назад – в «К104» под Тамбовом произошел вообще вопиющий случай: офицер охраны и один из сержантов (кстати, имевший несколько условных сроков за драки и не имевший даже среднего образования), заперев своих же товарищей в казарме, разоружили караулы и увели куда-то в леса больше двухсот детей! Вызванный на поиски отряд рейнджеров знаменитого 75-го полка «послал» куда подальше представителя ООН и демонстративно заселился на отдых в один из опустевших блоков… В довершение безобразий эти расисты – о ужас! – выпороли ооновского представителя хворостиной, многократно назвали «чернозадой сволочью» и «гребаным ниггером» (несчастный был афроамериканцем; но что самое дикое – точно так же его оскорбляли двое афроамериканцев из состава «рейнджеров»!) и выгнали из лагеря пинками, не отдав штаны и нижнее белье…
Впрочем, здешний комендант майор Келли гуманностью не страдал – однако и он ооновцев не любил, так что его не пригласили.
Джереми Джадд, порядочно нагрузившись русской водкой, обмочил штаны, ползая по полу, заснул в углу и в вечеринке толком не участвовал (дегенерат-англичанин, закончивший несколько знаменитых учебных заведений исключительно благодаря протекциям своей матери – виднейшей феминистки Соединенного Королевства, – не знал, что потребил невесть где надыбанную «паленку» довоенного производства под названием «Медвежутька» – и что к утру внезапно ослепнет и будет отправлен на родину). Старый педофил-садист, южноафриканец Том Обонго (многократно страдавший от властей еще в расистской ЮАР именно за это, но позднее втюхавший всем, что его преследовали по неким «политическим мотивам», и добившийся немалого поста в ООН), обалдевший от обилия в лагере белых мальчиков, затребовал себе сразу троих – пяти, семи и одиннадцати лет – и «уединился» со связанными детьми, плачущими от страха и унижения, в смежном помещении. Мексиканец Альваро Рохас и голландка Вильма ван Гельден в своих пристрастиях сходились – им обоим нравились маленькие девочки, и оба вполне могли держать себя в руках. Тем более что впереди еще столько интересного… Втроем с Шапирским они продолжали «гудеть».
Кстати, Шапирский, еще в мирное время ратовавший за как можно более широкий вывоз русских детей «прочь из этой безумной страны» и немало сделавший для пропаганды «усыновления за рубеж», вежливо выслушивал полубезумные излияния ооновцев, храп Джадда, крики и плач за дверью…
Его лично дети не интересовали ни с каких позиций. Кроме одной.
За них он получал неплохие деньги…
…И древние Боги и молодой Бог уже нахмурились. Но, если бы этим людям сказали об этом, они просто рассмеялись бы.
Эти существа, пьянствовавшие и развратничавшие в аду под названием «К76», в замершей от ужаса и гнева России, уже давно не верили ни в каких богов.
«Не дрищи!» Андрюшки Ищенко и Олега Гурзо долетел, как в той песне. На честном слове и на одном крыле. Вернее, слава богу, крылья уцелели оба. А вот двигатель был разворочен капитально. Настолько капитально, что, заглянув в обед в ангар, я обнаружил всех наших техников мрачно сидящими вокруг «Грифа».
– П…ц, – сказал Ванька Тимкин в ответ на мой молчаливый вопрос. – Металлолом.
Я посмотрел. Иного названия движок не заслуживал. Вернее – до войны его приняли бы не во всякий металлолом; побоялись бы.
– Чего хоть было-то? – уточнил я.
– Олег говорит, вертушка за ними погналась. Еще на пути к цели, сразу за фронтом. Выскочила из-за холмов, кэ-э-к… – Денис Коломищев сделал многозначительный жест. – Короче, движок Олег потушил сразу, из ручного огнетушителя, Андрюха в балку нырнул, вертушка мимо прошла. Они к реке выскочили этой балкой и кое-как допланировали.
– Блин, если бы не двигатель… – начал я.
Димка Опришко меня перебил:
– А если бы в гранаты угодило – вообще одна пыль осталась бы.
– Наверное, вертолетчики и не поняли, что это такое было, – сказал Ванька.
Димка поморщился:
– Да поняли. Решили, что это терский мотор, конечно.
Я вздохнул. За три недели – и за одиннадцать боевых вылетов – это была первая такая неудача.
– Пошли обедать, – предложил я. – Потом еще посмотрим.
Вот что всегда было тут хорошо – нас здорово кормили. Ни о каких карточках мы и слыхом не слыхивали – вернее, именно что слыхивали. Кубанское руководство учло ошибки Великой Отечественной, когда власть чуть-чуть не уморила деревню, стремясь как можно лучше накормить фронт. По крайней мере, так нам объясняли[14].
Правда, кормежка не баловала разнообразием. И дело не в том, что нам не готовили гамбургеров (сунуть кусок мяса между двумя ломтями хлеба и полить томатным соусом может любой) и не поили колой (ну нету, где взять?). Просто меню было, так сказать, ограниченным. Залейся молока, зажрись – свежего пшеничного хлеба. На завтрак в шесть утра – каша с мясом, самая разная зелень, чай. На обед в час дня – густющий суп с мясом, рыба с тушеной капустой, квас. В пять – молоко (захлебнись!) и что-нибудь белое типа пресных пышек (никогда раньше не ел, а они оказались жутко вкусные). На ужин в восемь – пустая каша и чай. И везде хлеб (я не понимал, как можно есть кашу – с хлебом, и привык не сразу… а после того, как три или четыре раза заработал в лоб ложкой от Игоря Николаевича).
Это меню, например, было вчера. И варьировалось редко… А чего здорово не хватало – так это сахара. Не хватало картошки. А кое-чего – например, кофе – не было вообще.
Именно в Упорной я впервые попробовал настоящее молоко и горячий хлеб. Правда, он был не привычный мне черный, а пшеничный, черного тут не пекли. Но… я все равно понял, что много лет потерял зря. Хотя, если учесть, что та кружка молока и здоровенный ломоть хлеба ко мне в руки попали после того, как мы пять часов ломались, выкапывая силосную яму… Может, от этого все имело такой обалденный вкус?
Кстати. Сегодня на столах была… кола. По банке на человека. Мы остолбенели, а кто-то из ребят объяснил, что это прислали с линии – казаки отбили какие-то позиции, там был этот груз, и, недолго думая, они разыграли колу по станицам. Упорная была в числе выигравших.
За здоровенным столом всегда было весело. Правило «когда я ем – я глух и нем» тут не соблюдалось. Болтали, пихались, орали, даже пели – самое разное. Немногочисленные взрослые, кучковавшиеся «во главе стола», вели в такие минуты свои разговоры, что нас вполне устраивало.
Разница между казачатами и иногородними осталась минимальной. Почти все – босиком. Пацаны – голые до пояса. Все – коричневого цвета везде, где видно тело. Если честно, я не мог поверить, что два
