повторится (если настроения вообще могут повторяться)…»
Терпение лопнуло не у тех, кто играл, и не у тех, кто танцевал, а у тех, кто из-за отсутствия места не мог танцевать. Они-то и прервали танец и затеяли игру.
Дарка уже принимала участие в такого рода играх, смысл которых был в том, чтобы девушка и парень остались одни в темной комнате, где они по правилам игры должны были поцеловаться.
…Дарке повезло, что Орыська пригласила в «монастырь» Данка, а уже он Дарку.
Она встала и пошла навстречу, сразу же решив, что после Данка больше не позовет в «монастырь» никого, чтобы чужие губы не смыли следов его поцелуя. Жаждала — и не скрывала этого — побыть с ним наедине, без свидетелей, а уж если быть откровенной до конца, то с трепетом ждала и его поцелуев. Открыв дверь «монастыря», Дарка сразу увидела, что в комнате не так уж темно, высоко на печи мигала коптилка. Улыбающийся Данко протянул Дарке руки. Доверчиво ответила тем же жестом. Доведись ей свидетельствовать на суде, так бы и призналась: пошла навстречу его улыбке. Как же она могла не верить ему? Но в следующее мгновение он уже без улыбки бросился к ней и молча повел себя так, как никогда еще не вел себя с нею, — до боли стал целовать губы, шею, грудь.
Когда наконец Данко отшвырнул (да, да, отшвырнул!) ее, оба они пошатывались, словно после непосильной физической работы. Растрепанный, с заплывшими кровью глазами, Данко показался Дарке неприятным и чужим.
— На, причешись. — Он протянул ей расческу, смахивая носовым платком пот со лба.
Из комнаты они вышли вместе, что вызвало бурю негодования у мужчин, которые тоже надеялись побывать в «монастыре». Данко нашел в себе силы заявить, что Дарка предпочитает светскую жизнь и поэтому не желает оставаться в «монастыре». В ответ «мафия» запела:
«Хороша мамалыга», — с горькой иронией подумала Дарка. Она втянула шею, не уверенная, что на ней не осталось следов от его бешеных поцелуев. Чувствовала себя так, словно в ней растоптали что-то очень дорогое… С ней поступили грязно, эгоистично, как с первой встречной. Она сдержалась, чтобы не выдать себя. Главное — перед Орыськой, которая уже что-то заподозрила:
— Ты почему такая взволнованная? Ведь не в первый же раз он тебя поцеловал?
Данко тоже тихонько спросил:
— Почему моя маленькая так печальна?
— …Мне грустно оттого, что ты меня совсем, совсем не понимаешь. — И у нее чуть не слетело с языка: «Как же мы будем жить вместе, если совсем не понимаем друг друга?»
— Это почему же я тебя не понимаю? — Он хотел взять ее руку и спрятать под скатерть, но Дарка воспротивилась. — Как я тебя не понимаю? В чём, ну в чем, ты можешь мне сказать? Можешь мне довериться? — Он сделал ударение на этом слове.
Она ответила после паузы:
— Мне обидно, что вот до чего у нас дошло.
Он был совершенно сбит с толку. Казалось, он даже не знает, о чём идёт речь.
— А до чего у нас дошло? Ты понимаешь, что говоришь?
— Об этом я могла бы спросить тебя. Почему ты прикидываешься, будто не понимаешь, что я имею в виду? — Дарка почувствовала, что внутри у нее все рыдает. Вот будет позор, если она не сдержится и эти рыдания вырвутся наружу!
Данко словно что-то предчувствовал. Он пододвинул ей стакан компота.
Выпей немного.
Она послушалась.
— Ты так и не скажешь мне, чем я провинился перед тобой?
— Что я могу тебе сказать, если ты и сам чувствуешь, что уже не сможешь любить меня такую… такую… исцелованную… такую… такую грязную!
Данко на миг застыл. Дарке показалось, что он хочет рассмеяться во весь голос, но, как видно, она не так истолковала гримасу на его губах, потому что он вдруг коснулся рукой ее подбородка и сказал с нежностью, от которой у нее снова помутилось в глазах:
— Даруся, погляди мне в глаза… Ты наивная-наивная девочка.
— Почему я наивная? Это ты так думаешь и поэтому слишком много позволяешь себе. Я больше знаю, чем тебе кажется, и все же ты невозможен.
— Нет, нет, ты просто наивный ребенок, — стоял он на своем. — Ведь такую девушку потом хочется еще больше целовать и любить. Ты ничего не понимаешь в этих делах.
Она только отрицательно покачала головой. Не верила ему, а его самоуверенность повергала ее в еще большую меланхолию.
А он некстати, во вред себе, добавил еще:
— Ты чуть не выцарапала мне глаза, когда я хотел по-настоящему поцеловать тебя… Ну, так, как взрослые мужчины целуют девушек. Ты сама — только не обижайся — вроде бы сопротивлялась, а на самом деле вся тянулась ко мне. Ты тоже хотела, да, да, даже не пытайся протестовать, чтобы тебя так целовали.
Он не должен так говорить, даже если бы так и было, но ведь это — неправда. Тягостно сознавать, но она считала его более деликатным. Не любила его в эту минуту. Более того — не уважала. Он был для нее только мужчиной, одним из представителей грубой силы, грубого пола.
Боже, она уже не была той тринадцатилетней Даркой, которая когда-то приняла первые признаки половой зрелости за беременность. Теперь она была взрослой. Теоретически для нее уже не было тайн в области отношений между мужчиной и женщиной. И хотя она, — тоже, впрочем, теоретически, — знала уже, что большинство мужчин именно так подходит к любви, ее девичья гордость была глубоко оскорблена. Самым грустным было то, что Данко совсем не понимал, в чем его вина. И Дарка снова и снова обращалась к своей великой духовной наставнице Ольге Кобылянской: «Существует род любви, который никогда не будет доступен мужчине».
Она не могла справиться со своими нервами. Данко обидел ее, но она не собиралась мстить ему: чувствовала себя униженной, но готова была простить его; ей было больно, но даже и в голову не приходило порывать с ним; была зла на него, но не собиралась отдавать его другой. Всем ли девушкам, думала она, суждены такие испытания? Если хоть половина юношей на земном шаре такие, как Данко, то такому же количеству девушек предстоит испытать то же, что и ей.
Свашки стали разносить на подносах черный кофе в специально предназначенных для этого чашечках. Большинство гостей не понимало: почему вдруг ночью подают кофе, да еще без молока и хлеба? Кое-кто протягивал руку, думая, что это компот, но, убедившись, что в чашке черный кофе, ставил ее обратно на поднос. Однако были среди гостей и такие, кто сразу понял, что черный кофе должен утвердить аристократический стиль свадьбы.
Папа за своим столиком выпил кофе за себя и за двоих партнеров. Это сразу же отрезвило его не только от алкоголя, но и от революционного настроения.
Он знаком подозвал Дарку:
— Я думаю, нам пора домой.
— Уже? Я должна уходить первой, когда никто еще и не думает трогаться с места?
Как раз подошел Уляныч. Отец обратился к нему за моральной поддержкой:
— Я думаю, что самым правильным будет сейчас отправиться домой.
Зять Подгорских как-то подозрительно покосился на папу и грустно улыбнулся:
— Честное слово, пане Попович, если меня спросят, я скажу, что вы не пели ни украинских, ни румынских песен.
