слез, но эти слезы так мужественны, что не текут по лицу.
Класс больше ничего не ждет. Ореховская и Романовская уже «трупы». Что еще может быть страшного или интересного? Ничего. Действительно, больше ничего. Однако впереди еще одна неожиданность. Мигалаке вызывает Косован:
— Домнишора Косован, продекламируйте стихотворение «Миорица», а то нам сегодня не везет с ним….
Косован декламирует стихотворение ровно, бесстрастно, как кукушка на часах.
— Очень хорошо. Садитесь. Теперь, домнишора Подгорски, раздайте тетради по румынскому языку.
Орыська с красным ушами, вспыхнув от счастья, выпавшего на ее долю, разносит тетради по партам.
Дарка открыла свою тетрадь и сразу же закрыла ее.
— У меня «очень хорошо», а у тебя? — вытянула шею Орыська.
Дарка наморщила лоб. Самодовольство Орыськи хлестнуло ее, как ременный кнут.
— У меня «три с минусом», зато по украинскому у меня «очень хорошо», а это важнее.
— Тсс! — предостерегла Ореховская, но с опозданием: Мигалаке уже услышал.
— Что вы говорите, домнишора Попович? — И, не ожидая Даркиных оправданий или объяснений, засмеялся.
— Садитесь, садитесь, домнишора Попович, жаль времени.
— У меня «три с минусом», что теперь будет? — доверчиво спросила Дарка Ореховскую.
Наталка кладет ладонь на ее руку.
— У меня «очень хорошо» написано крупными буквами, но это одно и то же…
«Но ведь меня ни разу не спрашивали, — успокаивает себя Дарка, — меня ни разу не спрашивали устно… Я могу устно ответить на «очень хорошо». Даже если бы у меня по письму было «плохо», он все равно не имеет права поставить мне в четверти двойку. Это было бы беззаконием! Нет, даже румыну, который здесь никого не боится, нельзя так поступать. Папа мог бы обратиться к директору, к инспектору, к самому министру. Меня же не спрашивали… ни разу не спрашивали», — отчаянно защищается Дарка.
— Меня ни разу не спрашивали, — наконец говорит она шепотом Ореховской и опять слышит ответ, который ее ничуть не успокаивает:
— А меня спрашивали, и что из этого? Один черт!..
Ад продолжается и после звонка. Наконец, когда ноги под партами теряют терпение и парты начинают все чаще поскрипывать, Мигалаке направляется к двери. На пороге он поправляет пальто, сползшее с плеча, и говорит, что домнишоры не должны так отчаиваться, у некоторых еще много времени, успеют насидеться в пятом классе. Да!..
Как только Мигалаке скрывается за дверью, пятый класс умолкает. Все молча, робко и выжидательно смотрят на Ореховскую. Она больше всех обижена, она — ярчайший пример того, как в родной гимназии растоптана всякая справедливость.
Еще никогда самоуправство учителя не было так неприкрыто! Правда, в истории украинской черновицкой гимназии в черные списки занесены имена нескольких учителей — одного филолога, одного математика и одного историка (последний после того, как ученики, завязав его в мешок, «окрестили» в водах Прута, стал добрее), которые любили держать судьбу учеников в своих руках, но даже у этих темных типов каждое «плохо» было поставлено хотя бы формально по закону. Еще никогда в этих стенах ни у одного учителя не сорвались такие циничные слова: «Я поставил тебе двойку потому, что мне так хотелось, а ты можешь идти жаловаться хоть богу».
И вот сегодня приходится принять такой удар от недоучки. Удар этот может вызвать только две противоположные реакции: пригнуть до самой земли или разжечь для борьбы.
Поэтому теперь все смотрят на Ореховскую. Она, и никто другой, первая должна кликнуть клич. Дарка независимо от всех этих событий потихоньку спрашивает себя, что теперь с нею будет, но не может найти ответа. И она, подобно всем остальным, ждет сигнала Наталки, как солдат команды.
Дарке хочется теперь заглянуть в глаза Орыське, но та зажмурилась и так плотно обхватила лоб и виски руками, что виден только пробор.
Ореховская поднимается во весь рост, и все головы, кроме Орыськиной, поворачиваются к ней. Она трет лоб рукой, словно собираясь с мыслями, потом вскидывает голову и наконец поворачивает к классу улыбающееся лицо.
Да! Наталка смеется!
Но ведь от нее ждали не этого! Маленькая Кентнер с жалким, разочарованным личиком вертится во все стороны: «Что это?»
На последних партах кто-то шуршит бумагой, разворачивая завтрак.
Все напряжение, вся опасность растворилась в улыбке Ореховской. Даже Стефа Сидор, связанная с Наталкой таинственными узами, и та удивленно морщит красивый, точеный, как у статуэтки, нос.
Наталка, не переставая улыбаться, идет к печке. Это ее место. Оттуда, как с балкона, она видит всех. Оттуда она теперь хочет обратиться к классу. Она закладывает руки за спину и прежде всего равнодушно и небрежно спрашивает Кентнер:
— Тебе, Ольга, хотелось, чтобы я плакала? Чудачка ты! Ведь Мигалаке не поставил Мне «плохо» по румынскому языку. Он «хороший парень», правда, Подгорская? Мигалаке понимает — я знаю все, что он требует. Надо было как-то наказать меня за то, что мне не нравятся стихи Тудоряну. Даже наша Романовская после сегодняшней двойки будет подписываться «Романовски». Мигалаке знает, что делает. Я уверена, что вернись он сейчас и спроси, кому нравится, как мы, словно попугаи, заучиваем румынский, мало понимая в нем, три четверти класса поднимут руки…
— Ты не имеешь права оскорблять нас! Какое ты имеешь право утверждать, что мы… что мы все… Ты не можешь знать, что думает каждая из нас…
Ореховская становится серьезнее:
— Тебя в самом деле обижают мои слова, Косован? Это хорошо! Возможно, придется показать Мигалаке, что мы «любим» его так же, как он нас. Посмотрим тогда, сколько из вас будут помнить о сегодняшнем дне. Ты, Романовская, не ставь себя в смешное положение и не посылай отца к директору, потому что директор здесь Мигалаке, а не Кваснюк… В конце концов, это все равно…
— Неправда… директор украинец, — заметила поспешно Кентнер.
Кто-то рассмеялся над очевидностью этого факта. Только Ореховская удивилась:
— Да? Что ты говоришь?
Лидка в эту минуту не может сдержать свой язычок.
— И у тебя будет, — спросила она лукаво Ореховскую, — «неудовлетворительно» в табеле? У тебя?
— Ну и что? Мы только поменялись баллами с Подгорской. Не смотрите на меня, как на какое-то чудо. Идите, погуляйте, а то сейчас будет звонок…
Но никому не хочется двигаться с места. Даже те, кто не любит духоты, не выходят из класса.
Стефа Сидор ударяет ладонью по парте:
— Что с вами? В камни превратились, что ли? Пошли на перемену! Наталка!
Она тянет за собой Ореховскую. Дарка видит, как недоступная, гордая Наталка отворачивается и украдкой смахивает непрошеную слезу.
«Если бы я могла так мужественно переносить все, как она! Если бы можно было этому научиться!» — с завистью думает Дарка. Она теперь стоит у двери, и никто не обращает на нее внимания.
Дарка предпочитает думать об Ореховской, растравляя свое самолюбие, которое всякий раз ранит Стефа, и не думать о неожиданной двойке, нависшей над ней. Только бы не слышать об этом, только бы отогнать эти мысли!
На уроке украинского языка тоже произошло небольшое событие.
Когда девушки подали списки стихов, которые они обязались выучить дома, преподаватель еще раз прочитал названия произведений и фамилии учениц.
Тогда встала Ореховская:
— Произошла ошибка, господин учитель. Я написала «Политические поэмы Шевченко», а не
