покраснел. Красивое лицо стало жалким, но тем более родным для Дарки.
— Так это ты? — Данко как бы осознает разочарование. Но в ту же минуту в нем одерживает верх хорошо воспитанный юноша. — Ты знаешь, я думал на этих днях зайти к тебе. Хотел спросить, когда ты едешь домой. В субботу вечером или в воскресенье утром? Наша «братия» (Дарка не знает, кто теперь у него «братия») едет в субботу… давай и ты…
Это не просьба, не надо себя обманывать: мол, ему нужно, необходимо, чтобы она ехала вместе с ним. Нет, это просто вежливость, которая заставляет незнакомых людей потесниться в вагоне: «Пожалуйста, присаживайтесь, мы подвинемся».
Дарка представляет себе, как приятно стоять с милым у окна вагона, дышать на заиндевевшее стекло и любоваться пляской искр во тьме. А колеса стучат… И чтобы услышать слово, надо близко склониться друг к другу.
— Я тоже еду в субботу…
— Ты что-то хотела мне сказать? — вдруг вспоминает Данко.
И этот неожиданный вопрос вырывает у Дарки ответ, пугающий даже ее:
— С кем ты в прошлый понедельник шел после музыкальных занятий?
Как это случилось, что она спросила о том, о чем не хотела, о чем клялась себе никогда не вспоминать?
Данко задумывается, так, будто он не провожает Лучику каждый четверг и понедельник.
— В прошлый понедельник? Ах, я провожал панну Джорджеску, которая играет со мной дуэт.
Дарка чувствует, что он не хотел бы касаться этого. Чувствует и то, что она должна (именно «должна») поговорить об этой Лучике, хотя каждый вопрос и ответ причиняет ей боль.
— Она сама просила, чтобы ты проводил ее?
Данко не забывает о своем хорошем воспитании даже под перекрестным огнем Даркиных вопросов.
— Что ты? Разве прилично девушке самой просить об этом?
Дарка думает: «У меня когда-нибудь разорвется сердце от его беззастенчивой правдивости. Мог бы хоть чуть-чуть солгать!»
— Данко, а почему ты провожал ее? Ведь было не поздно и не темно…
Данко щурит глаза от смеха, что уже овладевает им.
— Дарка, откуда ты можешь знать? Может быть, было и поздно, и темно? — Но тут же говорит сердечно: — Она такая веселая, эта домнишора Лучика! Все ученики хотели бы провожать ее, но она не хочет идти с кем попало…
Если бы не мучительная правдивость Данка, эти слова можно было счесть хвастовством.
«Даночко, я прошу тебя… я не хочу!..» Но стыд, едкий стыд сжимает Дарке губы, и когда она опять раскрывает их, то они говорят уже что-то совсем другое:
— Ты не должен с ней ходить! Это же позор, что ты ходишь с ней! Ведь она дочь префекта!
Данко поднимает кверху брови, и от этого словно расширяются его зрачки.
— Ну и что, если дочь префекта?
Как? Этот самый сильный аргумент, который должен переубедить, устыдить, протрезвить, избавить Данка от опасной симпатии к дочке префекта, отскакивает от его сознания, как горох от стенки?
— Румыны наши враги… Ты ведь знаешь? — говорит Дарка и одновременно думает: «Домнул Локуица не враг. Домнул Локуица — нет, а префект Джорджеску — конечно да».
Данко смешно.
— О, можешь быть уверена, что Лучика не враг мне! Ха-ха!.. Лучика — мой враг! Что ты говоришь, Дарка? У них дамы из общества не суют нос в политику. Они занимаются только тем, чем положено заниматься дамам… Стараются быть красивыми, шикарными, развлекаются… Если бы ты знала, как румынские дамы из общества умеют пить вино! За таких «врагов» можешь быть совершенно спокойна. Подожди, — припоминает он что-то. — А может быть, моя маленькая невеста просто ревнует?
Ущемленная гордость сразу заговорила в Дарке:
— Я ревную? К кому? К этой Лучике, которая так же, как ее мать, будет только краситься и сидеть у зеркала?.. Мне ревновать к этой кошке? К этой крале?
— Зато моя Дарка прицепит саблю на бок и пойдет воевать за мать-Украину!
— Данко! — вскрикивает Дарка. — Как ты смеешь смеяться над такими вещами?!
Данко посмотрел на нее, словно хотел спросить: «Над чем смеяться?» Он берет ее за руку, чтобы оправдаться, объяснить, что у него и в мыслях не было обижать ее. Но Дарка вырывает руку, чуть не вывихнув ее при этом, чтобы только освободиться от него.
— Пусти… пусти меня! Ты не знаешь ничего, что происходит. Уходи, Данко… Уходи… мы обо всем поговорим дома, в Веренчанке…
— Как хочешь… Только ты становишься совершенно невозможной. С этим надо кончать…
Он пожимает плечами, приподымает фуражку и уходит.
Он сказал, что надо кончать? Он так сказал?
И неожиданно откуда-то появляется изменчивый огонек надежды: разговор в Веренчанке. Только в их Веренчанке многое еще может измениться к лучшему!
XV
Все произошло точь-в-точь так, как представлял себе папа: Дарка дала Подгорскому деньги и попросила спрятать ее билет вместе с Орыськиным. Горького миндаля и рому маме не купила. Забыла. Совсем забыла. Разве мало было у нее забот? Вспомнила в самую последнюю минуту, когда упаковывала вещи и выронила из книжки мамино письмо. Хозяйка утешила, сказав, что миндаль можно заменить косточками слив, а ром купить и в Веренчанке. Разве там нет корчмы?
Стефко Подгорский подъехал на санях к самому дому. Было уже поздно. Фонари и оранжевые блики витрин освещали тротуары. В воздухе пахло свежим чистым снегом, как травами. Зазвенели колокольчики, и санки понеслись по гладкой дороге. Дарка закрыла глаза: лететь бы вот так под звон колокольчиков и не иметь на сердце ни двойки, ни маминых слез, ни своего осиротевшего будущего.
Орыська всю дорогу до вокзала безостановочно молола языком. Стефко молчал.
Дарка открыла глаза и впервые за все их знакомство долгим взглядом посмотрела ему в глаза (он сидел на скамеечке напротив). Сколько передумал этот лоб, сколько выстрадали эти глаза с тех пор, как Ляля Данилюк уехала в Вену!
На вокзал приехали за семь минут до отхода поезда. Когда входили в вагон, подлетел с чемоданом Данко.
— Данко, — задержал его Стефко, — Веренчанка едет в этом вагоне.
— Я пересяду к вам позже, до Кицмани у меня есть компания!
Орыська внимательно посмотрела на Дарку. Хотела что-то спросить, но ее поразило Даркино несчастное лицо, и она только сочувственно шепнула:
— Не принимай так близко к сердцу… Это он нарочно делает! Знаешь, кого любишь, того всегда хочется немного помучить.
— Ой, Орыся!..
Даркино простое сердце не понимало такой игры.
Поезд громыхал. От паровоза летели искры. Только не с кем было подышать на заиндевевшее окно…
На станции Кицмань в вагон, где ехала Дарка, никто не вошел.
В Веренчанке Дарку ждали папа, мама. Мама показалась такой помолодевшей, такой свежей, что Дарка бросилась ей на шею, чтобы расцеловать это совсем девичье, красивое лицо.
— Ты, мамочка, съешь меня, когда узнаешь!
— Что такое, Дарочка? — испугалась та.
— Ты знаешь, я не купила ни миндаля, ни рому, и все удивлялась, откуда у меня лишние деньги…
