Учитель пришел огородами, через сад, по колено в снегу, словно не хотел, чтобы его кто-то видел у Поповичей. Молдавская, из светлой смушки, шапка резко оттеняла его смуглое лицо с толстым носом и черными глазами.
Домнул Локуица почти не изменился за эти месяцы. Сверстник отца, он был еще строен, подвижен, только лицо расплылось.
И хотя он громко приветствовал Дарку, весело спросил, как живет, и пошутил, что она уже совсем невеста, девушка почувствовала, что его хорошее настроение наигранное, а на самом деле он чем-то глубоко встревожен.
Дарка не ошиблась. Снимая пальто, домнул Локуица сказал папе:
— Думаю, драгуцуле[29], что нам с тобой придется расстаться…
— Ты что? В регат[30] едешь? — спросил отец с искренней грустью. А я думал, ты привык к людям… к нам… Мы с тобой недавно собирались виноград разводить…
— К людям я привык, братец, но вижу, что честному румыну нечего искать в этих местах… Это тебе Локуица говорит… Здесь так: или пропадай, бедняга, или иди на самую подлую работу… А я не способен. Такой уж я родился, таким и помру. Как ты думаешь, Микола?
Папа молчал. Папа ждал, что дальше скажет домнул Локуица, потому что из всего сказанного пока ничего не было ясно.
— Я до сих пор ничего не хотел тебе говорить, а теперь скажу, чтобы ты знал… Я румын, а ты украинец, я «свой», а ты «большевик»… Хотя таскали меня в сигуранцу не меньше, чем тебя…
— Тебя в сигуранцу? — Папа даже присвистнул.
— А ты как думал? Сначала легонечко подбирались ко мне: «Не заметил ли ты, Локуица, чего-нибудь антигосударственного в поведении учителей или среди учеников старших классов?» Локуица ничего не заметил, Локуица пришел сюда учить детей грамоте, а не заниматься тайной службой. А вчера… — он зачем-то огляделся, — вчера мне дали уже написанный донос: подпиши, Локуица, что ты видел, как Попович давал детям читать запрещенные книги… Подпиши, Локуица, что ты собственными глазами видел, как Попович иронически морщился во время исполнения королевского гимна… Подпиши, Локуица, что ты собственными ушами слышал, как Попович называл королевскую армию лапотниками… Ты слышишь, братец? То просят, а то суют тебе ручку… Ты знаешь, я человек нервный… Как схватил эту ручку, так она и треснула пополам у меня в руке… Тогда они мне: «Теперь, говорят, мы знаем, кто ты такой… Это, говорят, мы против тебя самого собираем материал и хотели тебя проверить… Теперь нам ясно, кто в селе людей большевизирует…» Мне теперь тоже ясно, что мне больше нечего делать здесь, в Веренчанке…
— Не может быть, — горячо заговорил папа, словно только сейчас до его сознания дошли слова Локуицы, — этого не может быть! Ты же в своем государстве, ты, как румын, имеешь право добиваться…
Домнул Локуица схватил его за руку и притянул к себе.
— Права в этом государстве… у жуликов и взяточников… А мы с тобой на одинаковых правах. Это тебе говорит Локуица…
Дарке надо было спешить, Данко, наверно, уже ждет ее, а она все не может расстаться со своим учителем. Оттого, что и его таскали в сигуранцу, домнул Локуица стал ей еще ближе и дороже.
Как же ей не хотелось, чтобы учитель уезжал из Веренчанки, хотя она сама теперь была только гостьей в родном селе. Но она думала не о себе, а о папе. Уедет Локуица, на его место приедет новый учитель, который, наверно, подпишет, что он все «видел», и все «слышал» об отце.
И что же будет дальше?
Каток в Веренчанке имеет форму кренделя. Но это сравнение хорошо для маленьких детей. Теперь каток для Дарки — это просто два озерка, соединенных узким протоком. Дальше все так, как на олеографии прошлого столетия, — крутые берега, и камыш, и плотина, и мельница. Дарка подходит ближе к высокому берегу. Надо признать, что Данко очень хорошо катается на коньках. И она тотчас же решает, что не наденет коньков при Данке, пока не научится ездить, как он. Юноша, приветствуя Дарку, делает несколько поистине мастерских поворотов и на коньках взбирается на берег.
— О, у тебя новые коньки? — У него была горячая рука. — Ты их не точила, правда? Если так, то нечего и пробовать…
«Слава богу», — радуется Дарка.
— Может, хочешь пройтись по льду? — Данко щурит глаза от ослепительно блестящего снега.
— По льду? Нет, пойдем лучше берегом.
Данко неохотно отвинчивает коньки.
— Ты хотела сказать мне что-то важное? — дерзко начинает он.
— Я хотела узнать, что пишет Ляля из Вены…
Данко с минуту смотрит на Дарку, потом говорит нараспев:
— У тебя же есть адрес. Я ведь передал тебе письмо от Ляли, забыла? И потом — неужели это так важно, что ради этого я должен был сегодня прийти сюда?
Дарка краснеет. К счастью, она находит, что сказать:
— Нет! Я не забыла, что у меня есть Лялин адрес… Почему ты думаешь, что у меня такая короткая память?
Теперь Данко видит, что он переборщил.
— Ты хочешь узнать о Ляле? Она, как всегда, довольна собой… Теперь готовится к сольному концерту… Ты знаешь, она в письмах уже путает Уляныча с Пражским.
— Ах, так! — вырывается у Дарки сочувствие влюбленному сердцу Стефка.
— У девчонок всегда короткая память, — философствует Данко.
Дарка не понимает, что он имеет в виду. Тогда Данко по привычке склоняет голову набок и спрашивает лукаво:
— Цыганюк не заедет на праздник в Веренчанку?
Дарку вначале пугает это подозрение, но потом в ней вдруг вспыхивает радость: «Это же не что иное, как ревность, самая обыкновенная ревность влюбленных!»
— Даночко, ты думаешь…
Данко презрительно выпячивает губы, они у него тонкие и при этой гримасе напоминают птичий клюв.
— Я ничего не думаю… Ходишь с Цыганюком — ну и ходи… Это твое дело! Что ты хотела мне сказать?
Дарка смотрит на следы от чьих-то больших сапог. Голову она наклоняет так низко, что подбородок и грудь сливаются в одну линию. «Он уже не любит меня», — Дарка очень осторожно, чтобы не изранить сердце, впускает эту мысль в свое сознание.
Данко уже начинает терять терпение:
— Даруся, почему ты ничего не говоришь? Я жду от тебя «важного»…
И Дарка начинает без вступления:
— Ты знаешь, что в Черновицы должен приехать министр и наша гимназия собирается его приветствовать. Ты знаешь об этом. Но наша гимназия не будет его приветствовать, — Дарка говорит безапелляционным тоном, нарочно, чтобы Данко сразу воспринял это как нечто неминуемое, от чего, как от смерти, нет избавления. — Вся гимназия, все наши ученики и ученицы, против этого концерта. — Она сама не понимает, что говорит о том, чего быть может, еще нет. — Все как один, даже самые трусливые, присоединились к нам. Только о тебе одном говорят как о ненадежном… Разве это не позор для всей Веренчанки? Ты знаешь, когда мне это сказали, я не хотела верить… Это не укладывается у меня в голове. Чтобы ты… ты…
Она еще под сильным впечатлением от разговора с папой и от визита домнула Локуицы, сердечная рана еще кровоточит, и ей хочется рассказать Данку очень многое. Он не понимает ее волнения.
— Я уже говорил твоему Цыганюку, что не согласен с этим выступлением товарищей. Ты несправедливо называешь меня трусом. Я не трус, можешь мне поверить. Я только твердо уверен, что такой протест не принесет нашей гимназии никакой пользы, только вред. Зачем же мне быть неискренним? Я
