когда на него падает ветка, он ворчит, а когда полено, то молчит. Молодчина мама, молодчина!
— Ну что ж, — сказала она, обнимая отца за шею, — головой стену не прошибешь. Раз нет иного выхода, Дарка останется дома.
— Как это «дома»? Перестать учиться? — спросила дочка дрожащим от слез голосом.
— Что ты понимаешь под словом «дома»? — спросил и отец, деликатно высвобождаясь из рук жены.
Мама пояснила:
— Во-первых, как же я отдам ее чужим людям? Во-вторых, допустим даже, что Дарка окончит гимназию, а дальше что? Где гарантия, что тебя до тех пор не выгонят с работы и ты сможешь помочь ей закончить университет? Допустим, Дарке даже удастся закончить университет, а что дальше? Все равно она не получит работы и будет сидеть дома с дипломом… Так уж лучше пусть сидит без него…
— Ох, жена, — отец обеими руками вцепился в свои сильно поредевшие волосы, — неужели ты думаешь, что эта беда будет длиться вечно? Неужели ты про себя в душе… в душе, — отец ударил себя кулаком в грудь, — не веришь, что наступят перемены? Да если б я думал, что у нас никогда не будет свободы, я не мог бы жить! Тогда надо повеситься на сухой вербе, ведь у меня есть еще один ребенок… Я, — закончил он уже спокойно, — думал, что твой политический кругозор шире…
— Дело не в политике, — резко возразила мама, — я, как женщина, как мать, практически подхожу к делу, а ты, — махнула она рукой, — как был мечтателем в студенческие годы, таким остался и в старости…
— А теперь послушайте, что я вам скажу, — вмешалась в разговор бабушка. — Раз на то пошло, Микола, так пусть Дарка в самом деле остается дома… Погоди, не перебивай меня, ты еще не знаешь, что я хочу сказать… Дарка останется дома, а деньги, которые мы собирались тратить на нее, станем откладывать… Потом Дарка подучится немного, так, для отвода глаз, и мы купим ей аттестат зрелости. Что? Что ты скажешь на это? — Бабушка взглянула на отца сияющими глазами.
— Мама, вы ей купите диплом, а не знания… А я не хочу, чтобы моя дочь была неучем. Вот что я скажу вам, мама!
— «Знания, знания»! — передразнила обиженная бабушка. — Постыдился бы такое говорить! Да их знания принесут ребенку больше вреда, чем пользы. Скажет, только бы пойти наперекор теще…
— Микола, мама права…
— Нет, нет и нет! — Отец вскочил и заходил по комнате. — Тут я не уступлю. Дарка пойдет в гимназию! Ей, слава богу, семнадцатый, и я внутренне убежден, — отец положил руку на грудь, — что моя дочь прекрасно отличает белое от черного. Им уже не отравить ее душу! В этом я уверен! А математику, физику, химию, иностранный язык, румынский, да, даже румынский, латынь, древнюю историю, географию Дарка будет знать. Это и есть те знания, которые я имею в виду.
Неужели это тот самый забитый папа, которым, казалось, мама и бабушка вертели, как хотели?
Папочка, любимый! Жизнь изо всех сил пригибает его к земле, а он не сдается. Он преисполнен веры. Если бы к этой вере еще и воля, отец мог бы зажечь и повести в бой пол-Буковины!
В ту ночь у Поповичей долго горел свет. Когда же мама принялась стелить постель, было решено, что Дарка поедет в штефанештскую гимназию, к сестре домнула Локуицы.
Сестра Локуицы два года назад приезжала на каникулы в Веренчанку и, несмотря на то, что оказалась простенькой горожанкой, оставила о себе очень приятное впечатление. Всем нравилось, как гармонично сочетались в ее характере уверенность и скромность. Отец сказал, что она достаточно умна, чтобы найти свое место в любом обществе. Женщины Веренчанки были поражены, как много она успела сделать за такой короткий срок своими маленькими ручками (руки и ноги у домнишоры Зои и впрямь словно детские).
Прежде всего она вышвырнула из дома своего брата все до последней щепки, побелила стены, вымыла окна, по оконным рамам и дверным косякам прошлась щелоком, потом выкрасила их в приятный зеленый цвет и обвела белой каемкой, выбила все мягкие вещи, полакировала мебель. Затем взялась за сад и огород. Одним словом, когда в сентябре Зоя уезжала от брата, под его обновленными окнами цвели анютины глазки, а кладовая была набита различным вареньем, домашним мармеладом, маринадами и всевозможными наливками.
— В такие руки я спокойно отдам дочь, хотя знаю Зою поверхностно, — сказал отец бабушке.
А та хоть старенькая, а тотчас поймала его на «неверном политическом шаге»:
— Вот тебе и на! И это называется мужской ум! Ведь из первого же Даркиного письма наша сигуранца узнает, что твое дитя живет у Локуиц, и, клянусь здоровьем, нас всех тут съедят живьем…
Отец с минуту полюбовался бабушкиным воинственным видом, потом ласково взял ее за руку — так он поступал всегда, когда хотел перебить ее.
— Вы правы, мама. Тут уж я должен вас похвалить. Видишь, какая у нас мама? — обратился он к жене. — Говорю, я должен похвалить ваш «политический ум»… В самом деле, опасно было бы посылать Дарку в Штефанешти, если б не одна счастливая случайность: Зоя носит другую фамилию… Они ведь брат и сестра только по матери, а отцы разные. Я напишу домнишоре… Локуица как-то дал мне свой домашний адрес… Но письмо нельзя посылать из Веренчанки. Завтра я выйду к утреннему поезду и попрошу арендатора опустить письмо в Черновицах, а то как бы… Тсс! — неожиданно оборвал он на полуслове и ни с того ни с сего стал рассказывать о том, что в Черновицах появились дамские туфли нового фасона.
Бабушка, которая, произнеся «политическую речь», тут же задремала, проснулась от громкого лая Цыгана.
— Микола, выйди-ка, похоже, кто-то шатается по саду. Вот наказание господнее с этими мальчишками! Осталось несколько яблок — и тем не дадут дозреть…
Ни отец, ни мать никому не говорили, что Дарка попала в список неблагонадежных, но Подгорская откуда-то узнала и сама (а это бывало не часто) пришла к Поповичам.
Целью ее экстренного визита было не столько выражение сочувствия, сколько желание похвастаться перед Даркиной мамой своей прозорливостью: как хорошо, что они, Подгорские, еще полгода назад перевели Орыську в Гицы. Она уже освоилась там, прекрасно овладела румынским языком, и теперь ей все нипочем.
Дарке противно было слушать эти фарисейские речи. Сидела напротив Орыськиной мамы и вертелась, как курица, готовая снестись. Так и подмывало спросить: «Кому вы замазываете глаза, любезная пани Подгорская? Ведь именно таких, как ваша Орыська, оставят на Буковине. Жаль, вы не слышали, как в конце учебного года «Альзо» сокрушался по поводу вашей доченьки…»
«Данка тоже оставили, — и в Даркином сердце снова вспыхнул злой огонек. — Но Данко не пара Орыське, — мысленно защищала его Дарка, — он артист. Кто знает, кем может стать Данко! Он не вмешивается в политическую борьбу, потому что всецело поглощен музыкой. А Орыська? Он не герой, но и не предатель. Данко порядочен по натуре, а Орыська — продажная лиса…»
— Куда же вы думаете послать Дарку, пани Попович? Это ведь так важно — решить, кому поручить своего ребенка…
— Еще не знаю, пани Подгорская. Мы подумаем, посоветуемся… Ничего не могу сказать заранее…
Гостья, поглядывая на маму, производила какие-то манипуляции с замочком своей сумочки.
— Я могу, конечно, если вы хотите, попросить мою Софийку. Возможно, она согласится взять Дарку на «станцию», а там, вы сами понимаете, ей будет как у Христа за пазухой. Правда, у Софийки всего две маленькие комнатки… Я не знаю, согласится ли она, но, может быть…
— Спасибо… не беспокойтесь. — Мама холодно, но вежливо отклонила предложение.
Отец потом шутил, что это была самая большая общественная доблесть, на которую отважилась бабушкина дочка.
— Что ты имеешь против Улянычей? — спросил папа, когда обиженная пани Подгорская ушла домой.
— Против самого Уляныча абсолютно ничего. Я только не хочу, упаси боже, чтобы Дарка уподобилась Орыське. И все! Хоть ты и твердишь, что твоей дочери, — не могла удержаться мама, чтоб не уколоть
