– Лошадь – умное животное, – объяснял Рас. И улыбался. – Надо всего лишь показать, чего вы хотите, и она сделает или умрет.
Из лошадей, которых приводили Расу, ни одна пока что не умерла, но некоторые были к тому близки.
Если хотите, чтобы Рас Белинджер занимался вашей лошадью, привезите ее и оставьте. Так он сможет уделить ей больше времени, к тому же у него все наготове.
Хозяева не подозревали, что у Раса наготове петля, кнут и стойло в конюшне, где он стреноживает лошадей, чтобы те не могли двинуться с места. Если лошадь держать часами без пищи и воды, то, когда ее наконец выпустят и дадут пить, она будет как шелковая. Есть множество способов истязать лошадь, и Рас Белинджер знал их все.
В то самое время, когда Сэмюэль Лейк сидел в церкви, размышляя, что его ждет, у Раса в загоне стоял большой белый мерин по кличке Снеговик и думал, возможно, о том же. Рас, прислонившись к деревянной ограде, наблюдал за лошадью, а та – за ним.
Так они стояли – вдвоем, не сводя друг с друга глаз – уже часа два, с тех пор как хозяин, Оделл Притчетт из-под Кэмдена, привез лошадь. Оделл объяснил, что Снеговик уже приучен к седлу, осталось лишь навести лоск. Он иногда задирает голову, слегка норовист.
Рас обещал сделать все, что в его силах. Такой лошади нужен лишь опыт. (Он не уточнял какой.) А еще – побольше внимания. (В подробности он тоже не вдавался.) Со Снеговиком он будет работать каждый день. Упорно, последовательно, покажет лошади, что от нее требуется, и глазом не успеешь моргнуть, как наведет блеск. (О средствах он, разумеется, умолчал.)
Сейчас Рас проделывал то же, что и с каждой новой лошадью, – добивался, чтобы ею овладел страх. Если надо, он мог хоть весь день простоять, лишь бы дать лошади понять, что отныне все, что происходит, вне ее власти. Если лошадь боится, то допускает ошибки. Если лошадь допускает ошибки, ее нужно перевоспитать. Эта часть работы доставляла Расу истинное удовольствие.
– Все думаешь? – спросил Рас вкрадчиво, со смешком.
Снеговик попятился, отвернулся.
– Думаешь, ты больше меня, и бегаешь быстрее, и у тебя четыре ноги против моих двух, – продолжал Рас обманчиво мягко. – Думаешь, легко тебе будет или тяжко, а. Снеговик?
Рас зашел в загон, приблизился к лошади, взялся за повод и дернул за веревку, привязанную к прочному столбу, вкопанному глубоко в землю.
– Скажу тебе. Снеговик, придется тяжко. Если легко, то уже неинтересно.
Когда брат Гомер Нейшене поднялся, чтобы сделать объявления, начал он со слов, которых больше всего страшился Сэмюэль.
– Братья и сестры, у нас сегодня особенный гость, – провозгласил брат Гомер. – Один из лучших и праведнейших людей, кого я имею честь знать. Сэмюэль Лейк. Встаньте, Сэмюэль. Дайте на вас посмотреть.
Сэмюэль нехотя встал. Оглядел всех вокруг, с улыбкой кивнул, и ему заулыбались и закивали в ответ. Брат Гомер просиял, откашлялся, давая понять, что еще не закончил. Прихожане послушно обратили на него взгляды.
– Нам редко выпадает честь видеть Сэмюэля у нас на службах. Но сейчас его к нам привели трагические обстоятельства. Сэмюэль, знаю, вы приехали поддержать родных жены. Примите наши искренние соболезнования, знайте, мы молимся за вас.
– Спасибо, брат Гомер, – ответил Сэмюэль. – Спасибо за поддержку. – И добавил: – Только боюсь, как бы не надоесть вам, ведь мы с Уиллади и детьми возвращаемся домой.
Брат Гомер воскликнул:
– Хвала Господу! Где будете служить?
Сэмюэль снова оглядел прихожан – этих людей он знал с детства, они уважали его и восхищались им – и сказал своим всегдашним спокойным, звучным голосом:
– В этом году я остался без места. Буду проповедовать, где Бог пошлет.
Все были ошарашены. Если для Сэма Лейка не нашлось прихода, значит, методистская община не сочла нужным дать ему место. Значит, есть на то причина. Методисты, может, во многом заблуждаются – не верят ни в закрытое причастие, ни в то, что однажды спасенный уже не утрачивает спасения, – но с пасторами обходятся справедливо, не увольняют ни с того ни с сего. Видно, произошла нехорошая история и Сэмюэля несправедливо обвинили.
Тогда никому и в голову не пришло, что Сэмюэль мог совершить что-то плохое. Эти мысли придут позже, а в ту минуту все были на стороне Сэмюэля.
Брат Гомер в своей проповеди только и твердил, что о муках ада, – этой стороне религии Сэмюэль не придавал значения, но следил за мыслью брата Гомера, чтобы не думать о том, что будет после службы. А после службы придется объясняться с людьми, повторять, что он и методистская церковь разошлись во взглядах. Уиллади права, это унизительно, и тем унизительней, чем с большим числом людей придется разговаривать.
Сэмюэль не догадывался, что к концу службы прихожане будут думать вовсе не о нем.
Когда Калла узнала, что Бернис обратилась в веру, то чуть не плюнула от омерзения. Нет, она ничего не имеет против спасения души. Сама она пришла к Богу еще девчонкой, она и сейчас молится и старается жить праведно, хоть и считает теперь, что Бог обитает повсюду, не только в храме. Дело в том, что она сыта по горло своей невесткой и давно перестала верить в ее благие намерения. Калла втайне от всех считала, что, когда Той вернулся с войны и прикончил Йема Фергюсона, он совершил ошибку – свернул шею не тому, кому следовало.
Главную новость дня ей сообщили внуки. Не успел Сэмюэль заглушить мотор, они выскочили из машины и понеслись прямиком в лавку.
– Тетя Бернис спаслась! – вопил Нобл, будто не замечая, что у прилавка стоят покупатели, которым вовсе не обязательно знать Все Обо Всем.
Калла чуть не выронила дюжину яиц и соду для выпечки. Покупатели – милая старушка и обветренный старик – вежливо заулыбались, как подобает, когда узнаешь, что кто-то пришел к Богу.
– Да что вы говорите! – прощебетала старушка.
– Да, мэм, – подтвердила Сван. Троица затормозила у прилавка, прямо напротив Каллы, и Сван оттеснила Нобла, чтобы выступить от имени всех. – Когда запели «Прими меня как есть», она спустилась к алтарю, упала на колени…
Сван тоже упала рядом с мешками дробленой кукурузы, которой бабушка Калла кормила кур. Мешки из набивного хлопка, веселенькие, цветастые – лучшей декорации не придумаешь.
– И она запрокинула лицо! – продолжала Сван. – Вот так! Будто устремилась к самому Богу! И все плакала, плакала, будто у нее сердце разрывалось, только лицо не сморщилось, как у всех, когда плачут, – знаете ведь, какими все становятся некрасивыми. А тетя Бернис совсем не стала некрасивой, она была как ангел.
– И почти все, кто там был, встали вокруг нее на колени и вместе с ней молились, – встрял Нобл.
Бэнвилл задумчиво кивнул.
– Спаслась, как пить дать.
Калла, опустив глаза, протянула пожилой чете покупки и сухо простилась. Старички растерянно переглянулись, поняв, что от них отделались, и гадая, что нашло на Каллу Мозес, всегда такую приветливую и радушную, для каждого находившую доброе слово.
Огород Каллы являл живописную смесь цветов и овощей, росших где им вздумается. Тянулись к небу подсолнухи, а по их стеблям карабкались вверх огурцы и красная фасоль и тоже цвели. Перцы росли бок о бок с помидорами, их обрамляли бархатцы – оранжевые, бронзовые, золотистые. Изящная окра отбрасывала узорную тень на пышный ковер листового салата. Алые циннии и бледно- розовые космеи качали головками в зарослях тыквы по пояс вышиной, а пурпурный горошек увивал стройные стебли кукурузы. На это стоило посмотреть.
Той чистил рыбу за шатким столиком между огородом и сараем для инструментов. Он поднял голову, услышав, как хлопают дверцы машины, и продолжал работать. Он знал, что Бернис уехала вместе со всеми в церковь, – не потому что видел, как она уезжала, или зашел в комнату и не застал ее там. Просто знал.
