помпоном, бухнулся на лавку сопя, ногами качать принялся.
— Мир твоему миру, Лелюшка, — молвила Дуса. Домовой шумно вздохнул, кивнул нехотя и цапнул тонкими длинными пальчиками хлебушек, жевать начал.
— А ничто, духмян, мягок. Балуешь ты меня девонька.
— Как не побаловать дружка верного. А скажи Леленька, все ли ладно в доме, вернутся ли братовья?
— И ты туды ж! Матушка Магия твоя о том трижды в день вопрошает и ты! Спасу нет о вас!
— Не серчай друже.
— А-а, — отмахнулся маленькой, как у младенца ладонью. Пожевал хлеб и качнулся к девочке, ухо вытянув. — Ну-кася, чего утаиваешь? Сердечко чего брыкается? А! Ведаю я тайну твою — Ван приглянулся.
— Вот еще, — плечиками повела. — А еже ли и так? Разве ж о том вопрошала? Хитер ты, Лелюшка. Давеча ты напроказил: Финне кудри заплел?
— Вздорная она, — сунул последний кусочек хлеба в рот домовой и строгости во взгляд напустил. А глазки-бусинки озорные, лукавые — смеются. Знать, не быть беды в доме.
И то ладно, — вздохнула девочка облегченно.
— Гляди матери не проговорись. Сам поведаю. Завтрева.
— Почто не сегодня?
— Хочу так.
— Норов у тебя, матушке подстать. Чего делитесь?
— С ней поделишься, — надул щеки. — Строга больно, не поозоруй, не попируй. Господарей полон дом навела, а мне вона даже с банником не посиди, лесовицу не побалуй. Что творится видала? А? Вота! Худо и вам и нам. Чую уходить придется, скрытничать.
— То-то ты не кажешься.
— Чужие в доме.
— Ой, «чужие»! То свои уже, Лелюшка. Ты бы приглядел, как у них со здоровьем сладится.
— А чего глядеть? На то другие твоей матерью приставлены. Все как она просила будет дадено.
— Ладно то.
— А вот ино неладно! — хлопнул ладошкой по скамье домовой. — Ты куды собралась, жалейка? Видано ли дело за живой дитю идти.
— Так не дитё уже — почти сватана, — улыбнулась ему Дуса.
— Ой, ты ж, надо ж, заневестилась! Само то время, ага!
— Не серчай, Леленька.
— А не серчаю, — надулся опять, ручки на коленочках сложил и вздохнул так, что ветерок по сенкам прошел. — Живую-то надо, это не спорю. Да-а. Была б в достатке, разве ж к щуром родовичи уходили?
— Матушка всю водицу в первые седмицы истратила.
— Знамо дело. Скольких подняла, голубушка… Токмо мал запас по этим временам.
— И ты это понимаешь. Видишь, Лелюшка, хоть как идти надобно. Врата поглядеть, живы набрать. Вы-то не собираетесь?
Домовой долго думал, ногами качал и поведал со знанием:
— Не торопимся. Чего нам покаместь? Мы-то завсегда укрыться успеем. Вам хуже. А врата чую худы. Лесовик даве баял — ихние с тех мест сюды идут. Кады да найгайны вовсю пируют, выживают исконцев-то. Повылазили. От беда! Чую запереть вас здесь хотят. Вот что, с тобой пойду. Чего вы без меня сможете?
— Да уж, Леленька, — засмеялась девочка.
— Смейся, смейся, вот защекочу ночкой-то, попомнишь.
— Нет, друже, ты не Веред.
— Ну-у, того еще помяни! Самый разгул ему таперича. Ладно-ть, спать пойду, — потянулся. — Разбудила ты меня.
Хитрец. Не спать он хотел, а исчезнуть до того как Финна появится — не любил он ее, а за что Дуса как не пыталась, выяснить так и не могла. Молчал домовой.
Финна в сенки влетела, сестру увидела и бока кулаками подперла:
— Ну и чего сидишь?
— А чего мне?
— Мама тебя кушать зовет, а ты бровью не ведешь.
— Сейчас приду.
Финна посопела и на лавку рядом с Дусой села:
— Как он?
Девочка улыбнулась:
— С того бы и начала. Чего тебе Ван?
— Люб, — отрезала.
— Ой! Когда успела?
— Не твово ума дело, — нахмурилась, пытаясь выглядеть грозной и взрослой.
— Тогда удачи, — хотела встать да уйти Дуса, но сестра ее за руку обратно на лавку потянула:
— Погодь. Сгадай, а?
— Чего гадать? Так скажу — не твой он, не тебе уготован.
Финна насупилась, переваривая информацию, и на Дусу уставилась пытливо:
— Кому же он назначен?
Способность Финны собираться и не растрачиваться на эмоции в нужный момент, и вовсю тратить силы, пылать, задираться, вести себя нервно и несдержанно когда покой да тишь, всегда удивляла Дусу.
— Воин бы из тебя славный вышел, — заметила сестре.
— Почему «бы»? Я и собираюсь воином стать. Только позже. Сейчас о другом пытаю, говори: кто Вана прибрать к себе решил? Кто соперница?
По стальному блеску голубых глаз нетрудно было определить мысли девочки, и Дуса головой качнула:
— Не скажу. Заклюешь ведь.
— Заклюю. Если не скажешь.
— Не твой он Финна, чего голову себе морочишь?
— Чай сама с головой, чтобы разобраться. Ты от ответа не уходи, говори: кто соперница моя.
Дуса улыбнулась:
— На год рознимся, а словно в век пропасть. Неуемная ты, страсть. Твою бы силу да энергию во благо роду, а ты все для себя. Как спишь так и живешь — во сне тоже все одеяльце на себя тянешь. А надобно оно тебе? Ты же не укрываешься, на пол его спинываешь.
— Голову не морочь. Прямо говори — кто мне дорогу перешел?
— А была дорога-то, Финна? Не-ет, не было ничего и нет, и быть не может. Друзьями вы крепкими стать можете, а о свадьбе забудь. Разные у вас пути.
— Тогда каков мой путь, кто моим будет, где его встречу, когда?
— Многих встретишь, а мужней не будешь. Семья тебе иная судьбой писана — братство воинское. Сколь жить будешь, столь сражаться. Нрав у тебя такой.
— Много ты знаешь. То же, пифа нашлась!
— А коль нет, чего с вопросами лезешь?
— Знаешь боле моего, — и вздохнула. — И почему я как ты не могу?
— Не хочешь.
— Чего сидите, болтаете?! — зашипел из угла домовой. — А ну, кыш, балакалки! Спать не даете!
— Чего это ты голос подать решил? — озадачилась Финна и порадовалась. Рукава засучила и в сторону угла пошла. — Хорошо, что ты мне попался. Иди-ка сюда, за рукоделье с власами моими поквитаемся!
Домовой зашипел, как рассерженная кошка, а Дуса всполошилась:
