стояли в сторонке. Выводили осужденного, и латыш, заглядывая в личное дело, спокойным и доброжелательным тоном опрашивал его – имя, время и место рождения, состав семьи и так далее. Это обязательная процедура перед казнью, ибо надо убедиться в самоличности смертника. Но палач вел опрос так, что у несчастного рождалась надежда: вдруг это какой-нибудь начальник, способный изменить его судьбу.
В какой-то момент латыш доставал портсигар и протягивал осужденному – не желаете ли закурить. Это был сигнал. Не успевал человек протянуть руку к папиросе, как двое сзади хватали его за руки, выворачивали и защелкивали наручники, а третий сразмаху вбивал в рот резиновый кляп. В таком виде осужденного бросали в фургон, и «бригада» уезжала, чтобы где-то в глухом месте раздеть и расстрелять жертву.
Как видите, довольно долгая история. И когда осенью 1932 года смертники стали прибывать десятками ежедневно, их до исполнения приговора приходилось держать в камерах по много дней. Гиганту-латышу было приказано «усилить темп». Он стал брать не по одному человеку, как прежде, а по два, потом по четыре. Скоро вместо одной «бригады» стало две, но и они не справлялись с «работой». Тогда дело было реорганизовано коренным образом. Для расстрелов приспособили подвал тюрьмы – Мнев, как бухгалтер, помнил, что были отпущены специальные средства на «реконструкцию подвальных помещений и строительство охлаждаемого морга».
Теперь все обставлялось проще. Трое-четверо надзирателей вызывали жертву из камеры смертников. Часто люди шли спокойно, потому что было известно: некоторым смертникам тогдашняя верховная власть – Президиум ВЦИК – заменяла казнь десятилетним заключением. И вызов из камеры не означал обязательно смерть, это мог быть и перевод в другую камеру в связи с помилованием. Надежда – она ведь живет в человеке до последнего вздоха...
Казнимого приводили в подвал и заявляли, что сейчас будет обыск. Арестант, привыкший к порядку обыска, немедленно раздевался догола. Его для вида, действительно, обыскивали, затем возвращали только нижнее белье и в таком виде опрашивали. По окончании опроса ему объявлялось: «Президиум ВЦИК отклонил ваше ходатайство о помиловании». Только в этот момент надежда покидала смертника, и вот тут обычно требовались наручники и кляп. Все это было наготове, и жертву немедленно вталкивали в звуконепроницаемую камеру-коридор, где дежурный офицер (почему-то непременно офицер) стрелял в затылок, а дежурный врач констатировал наступление смерти. Тем временем шел обыск следующего осужденного.
В тюрьме имелась и женская бригада убийц, включая офицера-палача в юбке. Высокая советская мораль целомудренно охраняла даже приговоренных к смерти женщин от нескромных мужских взглядов при раздевании. Тут Мнев запнулся на секунду, потом сказал:
— Вы знаете нашу старшую надзирательницу Шуру Потапову? Она, как вам известно, пришла работать к нам в колонию всего год назад. Так вот, до этого она была исполнителем приговоров в той тюрьме, где я когда-то работал.
«Исполнитель приговоров» лейтенант Потапова (слово «палач» в официальной советской терминологии вообще не применяется) была простоватая сероглазая женщина лет тридцати двух, немного полная и не лишенная симпатии. Лагерные женщины считали ее «славной», говорили, что, находясь в женском бараке, она позволяла называть себя не «гражданин начальник», а Шура. В лагерной охране работал ее муж. У них ребенок. О, Господи. Скольких же людей, скольких женщин расстреляли в упор мягкие шурины руки?
Я сейчас не могу четко вспомнить, что чувствовал, выходя из комнаты Мнева. Две недели спустя я был освобожден из лагеря «со снятием судимости» и больше никогда не встречал этого человека – он умер, не дожив до шестидесяти лет, как я случайно узнал от знакомых. Мало осталось в живых тех людей, что знают всю правду о Законе от 7 августа. Еще меньше таких, которые, подобно Мневу, хоть раз в жизни откровенно об этом рассказали. И потому, хотя прочитанный вами сейчас раздел не имеет прямого отношения к сегодняшней жизни русского крестьянства, он, я думаю, не был лишним в этой книге.
V.
В начале тридцатых годов, сразу после коллективизации, имел хождение такой анекдот. У Сталина завелись клопы, и он спросил Бухарина – как от них избавиться. «Очень просто, – ответил Бухарин. – Организуйте из них колхоз. Половина разбежится, половина сдохнет».
В те годы немало новоиспеченных колхозников, действительно, умерли от голода и болезней – против этого Сталин ничего не предпринимал. Но против «разбегания» крестьян из деревень он принял довольно энергичные меры.
Почти одновременно с коллективизацией была проведена так называемая паспортизация населения СССР. Всем жителям городов и рабочих поселков, достигшим 16 лет, вручили паспорта. При всех отделениях милиции создали паспортные отделы, ведающие «пропиской» – особой регистрацией каждого проживающего. С тех пор и поныне, приезжая в любой пункт Советского Союза дольше, чем на три дня, вы обязаны «прописаться» в милиции. Если «прописываетесь» постоянно, то в вашем паспорте ставится штамп «прописан по такому-то адресу». Выезжая с прежнего места жительства, хотя бы переселяясь в соседний дом, вы должны предварительно «отметиться», то есть объявить о своем выезде, указать куда едете и получить штамп «отмечен по домовой книге для выезда туда-то». Без этой отметки вам не дадут постоянной «прописки» на новом месте. А за проживание без прописки полагается на первый раз крупный штраф, на второй раз лишение свободы до двух лет. Если вам в прописке отказали (это бывает очень часто и о причинах мы еще узнаем), то вы обязаны уехать из запрещенного вам места в течение 24 часов. За невыполнение – опять на первый раз штраф, на второй тюрьма. А за проживание в городе и без прописки и без паспорта – тюрьма сразу.
Все это само по себе достаточно мрачно, но вот еще один, так сказать, штрих. Жителям сельской местности паспортов не выдали. Их нет у крестьян по сей день (исключение составляет Московская область). А без паспорта колхозник не мог появиться ни в каком, даже самом маленьком, городе, не мог поступить ни на какую работу, так как для поступления на работу прежде всего нужен паспорт.
Тут опять напрашивается аналогия с крепостным временем, до 1861 года, когда крестьяне принадлежали помещикам и не имели права уходить из своих деревень. Порядок был абсолютно тот же: крестьяне-крепостные не имели паспортов, а городские жители их имели. Хоть «прописки» в те времена и не было, полиция так же ловила беспаспортных и препровождала по этапу в родные деревни. Этих бедняг называли беглыми крестьянами. После 1861 года термин «беглые крестьяне» стал забываться, а в «рабоче-крестьянском государстве» Сталина всплыл вновь. Только теперь это были «беглые колхозники» и благодаря прописке их стало гораздо легче ловить.
Но... На Руси не зря говорят: «Закон – что столб. Перепрыгнуть нельзя, обойти можно». Голод и отчаяние научили крестьян обходить закон.
Дело в том, что сельские советы – официальные органы власти в деревнях – имеют право в виде исключения отпускать колхозников на жительство в города (вспомним опять, что в крепостное время помещики совершенно так же могли «давать вольную» своим крестьянам или отпускать их в города «на оброк»). Этот порядок был абсолютно необходим в тридцатые годы, когда большие индустриальные стройки требовали людей, – с тех пор он и остался. Ну, а в сельских советах сидят тоже люди, которым можно давать взятки. Подчас необходимые справки из сельсовета удавалось получить за бутылку водки – эта пресловутая бутылка и поныне огромная сила в России. Время от времени, конечно, проходили в сельсоветах разные проверки – кому и почему выданы отпускные справки. Всплывали дела о взяточничестве, председатели и секретари сельсоветов шли в тюрьмы, на их места приходили новые люди и... через некоторое время в свою очередь начинали выдавать заветные справки за известную мзду. Неуважение к закону в России – чувство традиционное, укоренившееся очень глубоко. Испокон веку законы жестоки, враждебны людям; а в советское время маленькому человеку стало ясно, что сильные мира сего законам не подчиняются – так почему же он, маленький человек, обязан их соблюдать? Надо лишь действовать так, чтобы тебя не поймали – и все будет в порядке...
