которых она касается, под особую расписку.
Положение еще усложняется тем, что в СССР действуют несколько степеней секретности. Самая «легкая» называется ДСП – для служебного пользования. Документ, носящий пометку ДСП, не может быть опубликован в печати и не должен выноситься за пределы учреждения. Особенно часто гриф ДСП получают бумаги, отражающие «не совсем правильную» идеологию, но тем не менее нужные ученым в практической работе. Иногда, скрепя сердце, такие вещи приходится издавать для ознакомления научных кругов порядочными тиражами. Тогда на книге или брошюре печатается более благопристойный гриф – ДНБ, то есть «для научных библиотек». Смысл тот же.
Под шифром ДНБ печатается немало книг западных ученых, причем авторы книг не имеют ни малейшего представления о том, что их труды переведены на русский. О предстоящем выходе таких книг из печати ученые оповещаются по секретным каналам, через свои «Первые отделы». В этот список особенно часто попадают философские труды, но бывают даже математические. С некоторым изумлением взял я, например, книгу недавно умершего Рейхенбаха «Направление времени» – почему она ДНБ? Но когда прочел, понял, что идеи Рейхенбаха просто слишком смелые, они разрушают догматический ход мышления, поэтому студентам, например, советские идеологи давать эту книгу не хотят.
Следующая, наиболее распространенная ступень секретности выражается грифом «Секретно». Доступ к материалам, носящим этот гриф, разрешается только лицам, имеющим особые справки КГБ, так называемые «формы номер два». Все документы с надписью «секретно» хранятся в сейфах Первого отдела, на каждый документ немедленно при его появлении на свет заводится карточка. В эту карточку записывают «первичные» сведения о документе (название, дата выпуска, автор или исполнитель, количество отпечатанных копий, на скольких листах документ, есть ли приложения), а потом все его движения, фамилии всех лиц, которые им пользовались. И так до уничтожения или до сдачи в секретный архив или – в очень редких случаях – до снятия секретности.
Вынос секретной бумаги из учреждения, утеря ее или показ кому-либо без санкции Первого отдела – уголовные преступления. Расследование по таким делам ведут органы КГБ, а суды рассматривают обвинение при закрытых дверях. При этом судей не знакомят с содержанием документа, который был потерян или кому-нибудь показан обвиняемым. Вынося приговор, суд должен довольствоваться заключением «экспертизы» о том, что документ, действительно, носил гриф «Секретно» и содержал сведения, составляющие военную или государственную тайну. Приговор по таким делам всегда суров – до восьми лет тюремного заключения, если это было только нарушение секретности, и подозрение в шпионаже не возникло. В последнем случае наиболее вероятный приговор – расстрел.
Еще более важные бумаги помечаются грифом «Совершенно секретно» – СС. К ним допускаются только люди, облеченные особым доверием и владеющие соответствующим документом того же КГБ – «формой номер один». Обращение с документами СС, понятно, еще более строгое и канительное.
Я слышал, что существует некая особая, самая высшая форма секретности, но никогда не видел бумаг этой категории и даже не знаю, как они помечаются. Тут будет уместно сказать, что я никогда не проходил «оформления на секретность», как зовется эта таинственная процедура в недрах КГБ, не имел на руках даже «формы номер два», не говоря уж о чем-либо выше – но, тем не менее, секретных и даже совершенно секретных бумаг видел вдоволь. Парадокс? Я, кажется, уже имел случай сказать, что вся нынешняя система в России состоит из парадоксов.
Скажем, так: некоторое время, в начале пятидесятых годов, я, заключенный, работал чем-то вроде клерка в лагерной канцелярии. Наша канцелярия без конца заполняла длинные листы отчетов – их насмешливо называли простынями. Сколько заключенных было в лагере на начало месяца, сколько на конец, сколько отправлено по этапу, сколько прибыло из тюрем, сколько и каких больных, сколько мужчин первой категории (то есть годных для тяжелого физического труда), бесконечные «сколько». Каждая простыня имела вверху грозный гриф – «По заполнении совершенно секретно». А я заполнял эти отчеты своей арестантской рукой и тут же заготовлял для них карточки Первого отдела!
Другой пример – тоже парадоксальный. Советская цензура ежегодно издает (а в течение года несколько раз дополняет) так называемый «Перечень сведений, не подлежащих опубликованию в открытой печати». Это массивная книга, на переплете которой золотом вытеснено: «Секретно. Экземпляр №...» Но ты приходишь к цензору, и он вместе с тобою, не спрашивая у тебя никаких «форм», листает Перечень, отыскивая нужное место. Более того, Перечень имеется в каждой редакции и, хотя хранится в сейфе, обращаться к нему приходится постоянно. Никакой редактор не может запретить любому своему сотруднику заглянуть в «Талмуд», как повсеместно зовется эта малоприятная книга.
В применении к ученым секретность имеет еще и другую печальную сторону. Те их них, кто работает над секретными военными проблемами, вычеркиваются из списка живых, становятся пожизненными анонимами. Покойного академика Сергея Королева в печати торжественно именовали Главным Конструктором космических кораблей, но его имя ни разу не публиковалось. Когда он умер, власти все же дали его портрет и некрологи, но официально так и не было сообщено, что скончался Главный Конструктор. А когда за год до него похоронили его заместителя, не было ни портретов, ни некрологов.
Долгое время в советских газетах рядом с Главным Конструктором мелькал другой титул – Теоретик Космонавтики. Фамилия этого лица тоже опубликована многократно, хотя и не по столь печальному поводу, как фамилия несчастного Королева. Дело в том, что в 1961 году Теоретика Космонавтики решили сделать президентом Академии наук, а скрывать фамилию президента трудновато. Что ж, ее объявили – академик Мстислав Келдыш. Но о том, что он и пресловутый Теоретик – одно лицо, нигде не было даже упоминания.
А о теоретиках и конструкторах, которые пока не умерли и не попали в президенты, упоминать категорически запрещается. Ученые высокого ранга, вовсе не одержимые честолюбием, а просто подавленные своим ущербным положением по сравнению с зарубежными коллегами, без конца протестуют. Однажды покойный Королев дал понять нам, журналистам, что требует от Хрущева снятия анонимности. Он это сделал довольно недвусмысленно.
Дело в том, что Королев время от времени выступал в «Правде» со статьями об изучении космоса, о советских достижениях, перспективах и так далее. Статьи он подписывал псевдонимом «Константинов» – разумеется, без всяких титулов. Для согласования окончательного текста к нему ездили специально проверенные и «оформленные на секретность» журналисты. Подписывая в присутствии одного из них статью, обычно хмурый, необщительный и очень занятый Королев вдруг сказал:
— В следующий раз, может быть, подпишу собственным именем.
Журналист попытался расспрашивать и получил ответ, что Королев сказал «кому надо», что не желает больше быть человеком-невидимкой и не хочет, чтобы на международных конгрессах вместо него сидели подставные лица вроде академика Седова.
Эта новость молнией облетела журналистскую братию – мы все, понятно, знали не только Королева, но и всех остальных главных ракетчиков, атомщиков и так далее, – однако надежды Главного Конструктора не оправдались. Единственной реакцией Хрущева была фраза в одной из его речей: «Мы пока не можем назвать имена творцов советских спутников и космических кораблей, но вы за них не беспокойтесь – они живут, как говорится, дай бог нам с вами».
Современные правители России воздерживаются от подобных глупостей в своих речах, однако продолжают хранить в тайне имена тысяч ученых. Когда их награждают орденами (а орденов в России не жалеют), то указы о награждениях издаются под грифом «Совершенно секретно» и объявляются «именинникам» через Первый отдел. Разумеется, никто из таких ученых не имеет права выезда за границу, даже в страны Восточной Европы, а многие к тому же работают в засекреченных городах и поселках вроде того, таежного, где мне удалось побывать.
Все эти «особенности» научной работы в Советском Союзе, конечно, нестерпимо гнетут каждого мыслящего человека. Однако самая большая беда русских ученых еще не была названа. О ней нужен отдельный рассказ.
III.
