обойдется в среднем в двести-триста долларов! А сама реставрация будет стоить еще дороже. Но самое главное — она не решит проблем с хранением фондов. Ведь потом ее придется вернуть в те же сырость и холод!..
— И при этом, — заметила Вера, на которую все это произвело сильное впечатление, — вы не признаете за музеем право зарабатывать?
Они уже подошли к кабинету Хижняка, но он не стал приглашать женщину внутрь.
— Смотря каким способом, — заявил он. — Варварские игры, презентации богатеньких вроде показа мод и тому подобное — это не имеет отношения к музейным задачам. Классическая музыка — еще ладно, могла бы быть… Но и она сегодня мало кому нужна. Вот дирекция Эрмитажа недавно повезла выставку в Лас-Вегас. Я не одобряю! При чем тут казино к искусству? А инсценировки в «Прадо» — это другое дело. Там, в мадридском музее, проходит регулярный показ театральных постановок на темы, которым посвящены знаменитые живописные полотна. То есть с помощью известных испанских актеров оживают картины великих мастеров, как вам это нравится?
Вера вспомнила рассказ Чепурного про оживление картин и подумала, что идеи носятся в воздухе. А главный хранитель горячо продолжал:
— Вот это дело! Вот тогда музей становится не просто залом, на стенах которого висят картины, а местом, где ведется разнообразная просветительская деятельность — экскурсии, конференции, концерты! Они не мешают. В музеях ничего нельзя менять! Нельзя! Они драгоценны именно традициями и консерватизмом, даже как памятники архитектуры. Это дворцы, которых не так много осталось… А насчет заработка — есть три источника финансирования: бюджет, собственные средства и спонсоры. Про первые два плакаться вам не буду. Про спонсоров же так скажу: миллионеры и даже миллиардеры в нашей стране есть, а благотворительности, направленной на культуру, — нет. У нас первое поколение богатых. Ждать надо, не выросли пока. Ну все, извините.
Хижняк кивнул и скрылся за дверью.
Вера шла к выходу со странными чувствами. Музей обступил ее магическим кругом и вошел в душу, как живое существо. Статуи провожали ее мраморными глазницами. Со стен высокомерно косились старинные портреты. И чувствовалось во всем этом что-то неуловимо настороженное. Ей чудилась какая-то невидимая темная вуаль, будто кем-то наброшенная на музей. Ох, что-то здесь еще случится!.. Вуаль нужно сдернуть, высветить ярким лучом. Это почему-то стало для нее очень важно — музей. Лученко давненько не бывала в музеях и теперь с отчетливой ясностью поняла, как же он ей необходим. Как семейный альбом. Нуда, точно!.. Музей — это семейный альбом человечества, где вместо фотографий — картины. Как-то так. Эстафетная палочка, помахивание рукой, передача привета от ушедших людей будущим поколениям. И еще учитель, наверное. Никто не учит простого смертного, как понимать живопись и скульптуру; нигде, ни в одной школе нет такой специальной подготовки.
Только в музее. Не будет музея, останется тогда только домино во дворе и шоу Верки Сердючки по телевизору.
Да, нелегкая ей выпала задачка. Как тут отделишь праведное от грешного, когда все так странно и запутанно… Так все-таки кто же мог убить Гаркавенко? Кто-то из музейщиков? Или таинственный ангел- хранитель, она же Хозяйка? Призрак-убийца! Это страшилки для бабушек-смотрительниц. Как-то не верится в музейные призраки, хотя ее в этом и пытаются убедить. Уж очень это смахивает на игру… И фа? Уж не стоит ли тогда за странными событиями Олег Чепурной, этот медведь-коала? А ведь музей идеально подходит ему как игровое пространство. Да, музей вроде бы храм искусства, но ясно, что именно в этом и смыкается священнодействие с игрой. И храм, и музей — отчужденные от повседневной жизни территории, обособленные места. Здесь действуют свои, особые правила, здесь установлены присущие только им замкнутые порядки. В музей входишь из хаоса улицы, из сумятицы повседневных забот — для чего? Чтобы погрузиться пусть во временное, пусть в иллюзорное, но совершенство.
А теперь это совершенство нарушено. И Вера должна восстановить прежнюю гармонию организма под названием музей. Найти нарушителя правил, навязать свою игру. Изъять его из музейного мира. Чтобы музей снова стал сопровождением, дополнением и частью жизни тех, кто в нем нуждается.
Потому что частью жизни Веры Лученко он уже, кажется, стал.
— Заговорила, матушка моя! Со мной заговорила! — с такими криками примчалась во флигель, в отдел фондов музея старушка Лужецкая. До закрытия оставалось всего пятнадцать минут.
— Оксана Лаврентьевна, что с вами? — подняла от книги удивленное лицо Лера Аросева.
— Ох! Дайте отдышаться! Водички попить! — падая в изнеможении на стул, с хрипотцой попросила смотрительница. Отхлебнув из протянутой чашки, она перевела дух и уже спокойнее сообщила: — Сразу после вашей экскурсии, Валерия Станиславовна, это и случилось…
— Да что же случилось? — вышел к ним главный хранитель. Дверь его кабинета была открыта в общий зал-библиотеку, где работали научные сотрудники и находилась сейчас Лера. Он пристально глядел на смотрительницу, точно ожидал от нее самых дурных новостей.
— Со мной заговорила сама Прасковья Николавна Воскресенская. Ангел-хранитель музея! — спокойно и твердо ответила Лужецкая.
Молчание.
— Вы… Вы как себя чувствуете, Оксана Лаврентьевна? — вежливо-холодно поинтересовался Хижняк.
— Чувствую я себя хорошо! Мозгами не тронулась. Вы, Федор Емельянович, на это намекаете? А если не верите, милости прошу в мой зал! — Старушка гордо тряхнула кудельками и направилась в экспозицию.
Аросева и Хижняк последовали за ней. Лера искоса поглядывала на своего шефа. Он же совсем старенький, лет шестидесяти. Но рядом со смотрительницами казался просто зрелым мужчиной, слово «стареющий» к нему не подходило. Бабулечки-смотрительницы воспринимались как сама старость, доживающая свои последние годы в тиши музейных залов. Когда не было экскурсий, они часто засыпали, забываясь коротким старческим сном на своих стульчиках в углах залов. Федор Емельянович был совсем другим. Всегда бодрый, подтянутый, в фирменных синих джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, он больше походил на какого-нибудь мастера-краснодеревщика или реставратора, а не на ученого. От него исходила магия мастерства. По крайней мере так казалось восхищавшейся им Лере.
Во Французском зале, украшенном старинными гобеленами, в золотых завитках рококо никакого призрака, как и следовало ожидать, не обнаружилось. Что нисколько не смутило Лужецкую.
— Где именно вы видели привидение? — спросила Аросева.
— Прасковья Николаевна сидела со своей собачкой в портшезе, — указала смотрительница на закрытое деревянное сооружение, похожее на карету, — оттуда она со мной и говорила.
— Что же она вам сообщила? — скептически спросил Хижняк, отвернувшись от пустого портшеза и внимательно вглядываясь в напудренное лицо старушки. Ему пришло в голову, что она похожа на состарившуюся маркизу, сошедшую с гобеленов своего зала.
Оксана Лаврентьевна охотно поделилась с главным хранителем и старшим научным сотрудником музея содержанием беседы с давным-давно умершей Воскресенской.
— Сперва госпожа Воскресенская меня похвалила за то, что зал содержится в образцовом порядке! — Старушка с вызовом посмотрела на сотрудников.
— С этим никто не спорит, — примирительно сказала Лера. — В вашем зале, Оксана Лаврентьевна, действительно идеальная чистота.
— А потом, — сообщила ободренная Лужецкая, — Прасковья Николавна не одобрила то, что я иногда… протираю пыль с этого фарфора-бисквита при помощи «Галы»… Она попросила меня впредь этого не делать. И посоветовала пользоваться сухой бархатной тряпочкой. — В этом месте своего повествования бабулька потупилась, как двоечница.
— Понятно, — тяжело вздохнул главный хранитель. Его в этой ситуации больше всего интересовал не старушечий бред о явлении ангела-хранителя, а состояние экспонатов музея. И если для этого нужно притвориться, что веришь в призраки, что ж, извольте. — Значит, так, уважаемая Оксана Лаврентьевна! Я абсолютно согласен с призра… с госпожой Воскресенской! Не нужно протирать матовый фарфор-бисквит никакой бытовой химией. Он никогда не будет блестеть, поскольку специально сделан так, чтобы казаться
