— Хватит базарить, — бесцветным голосом обрывает их Тёха.
— Пятьсот километров для бешеных собак не крюк, — я пытаюсь пошутить, но никто не смеется.
Бредем на вокзал. У дверей я оборачиваюсь и вижу, как косари сгоняют дедка с его места и он, еле переставляя скрюченные ноги, ковыляет прочь от памятника, прижимая к груди мешок с орехами.
Однажды, еще прошлой весной, мы две недели работали на ВДНХ. Нам предложил Гасан, авторитетный мужик с Алексеевской. У него там ларьки, магазин, и все местные бомжи под ним ходят. Гасан не мародерничал, сказал — тридцать процентов денег — наши. Это по-божески. И мы стали ездить на ВДНХ.
Вообще-то это место называется ВВЦ, но все говорят — ВДНХ. Бройлер сказал нам, что ВДНХ расшифровывается как Выставка достижений народного хозяйства. Не знаю, какое у нашего народа хозяйство. Наверное, торговое, потому что на ВДНХ все торгуют. Там разные красивые дома, прямо как дворцы, называются павильоны, и в них продают всякое — шмотки, холодильники-пылесосы, аппаратуру, компьютеры, книжки, диски, фигню всякую сувенирную.
Однажды мы с Сапогом зашли в здание, где рынок «Садовод», где семена и растения всякие продаются. Ну, для дачников там, для огородников и фермеров. Большущий зал со стеклянной крышей, народищу полно. И везде цветочки-росточки, семена, даже пальмы есть, в кадках.
А в самом конце зала, на стене, круг белый, плакатом заклеенный. Плакат огромный, с подсолнухом. Ну, мы ходили-ходили, цветочки нюхали. И тут этот плакат отлепился и вниз свесился. А под ним мужик какой-то улыбчивый, в фуражке и с белым голубем.
Сапог говорит:
— Зырь, это кто?
Я плечами пожал, а старик один, он саженцами торговал, вышел в проход, перекрестился и громко так сказал:
— Слава богу, Юрий Алексеевич, явили вы миру лик свой светлый! Чудо воистину!
— Святой, наверное, — сказал тогда Сапог.
Бройлер в это время работал у главного входа. Мы когда ему рассказали про плакат и мужика, он вздохнул:
— Павильон этот раньше назывался «Космос». Там были представлены всевозможные достижения советского космического проекта — корабли, спутники, скафандры, космическая еда. Меня часто родители водили туда в детстве. А мужик, как вы выразились, с голубем — первый в мире космонавт, Юрий Гагарин. Неужели не знаете?
И тут я вспомнил — точно, Гагарин! Нам про него Валет в школе рассказывал. А еще он сказал, что мы все живы только благодаря советскому наследству. Что без него давно бы уже пошли по миру. И что надо новое создавать, а никто этим не занимается, потому что проще торговать, чем работать. И много всякого наговорил.
И Бройлер про то же завелся, только непонятными словами: «компрадорское государство», «сырьевой придаток», «утрата державной гордости» и прочее. Он любитель такие телеги задвигать. Мы слушали- слушали, а потом надоело, все равно ничего не понятно.
Когда домой поехали, оставили Бройлера возле супермаркета, а сами пошли на ужин чего-нибудь потырить. Ну а он напился. Наблындил где-то фанфурик ферейновского спирта. Люди добрые поднесли, наверное. В общем, мы приходим, а он — вдрабаган.
А пьяным Бройлер иногда становился страшен. Нальет глаза кровью и хрипит, кривя шею, точно ее ошейник сдавливает:
— Немцы после Первой мировой войны пережили страшное унижение. Если разобраться, цели их были для них же самих праведные. А их мордой в дерьмо! И это тотальное национальное унижение вылилось в конечном счете в Гитлера и Вторую мировую. В десятки миллионов смертей! И опять хребет бешеной собаке должны были ломать русские, опять за всех расплатились они. То есть мы. А потом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, вы не помните, и хорошо, унижение пришло и в наш дом. И оно было столь глубоким, что до сих пор еще народ не отошел от той черноты, от той комы, в которую впал тогда. Но законы мироздания изменить невозможно! Невозможно! И чем глубже было падение, тем ярче окажется взлет. Реинкарнированный русский социализм сметет с лика земного всю ту шваль, что обманом и хитростью повязала его по рукам и ногам. И ни в Ниццах, ни в Лондонах не найдет она спасения и убежища, ибо во имя торжества справедливости весь мир не жалко будет принести в жертву. Весь мир!
Тут Бройлер умолк, некоторое время тяжело посопел, а потом выдавил финалочку:
— Потому что справедливость — основа мироздания. А карма — пророк ее…
Ну, Тёха ему по морде съездил пару раз, чтобы в себя пришел, и мы домой пошли. Я Бройлера вез, а он все гундел себе под нос:
— Кому нужен космос, если можно купить товар в одном месте за сто, в другом продать за двести и называться честным предпринимателем? Раньше это было уголовно наказуемым деянием и классифицировалось как «спекуляция». А теперь — бизнес…
От Бикина до Таежного — почти двести километров. Мы целый день носимся по этому небольшому городку в поисках транспорта. Здесь совсем другой климат, не такой, как в Чите и вообще в Сибири. Тепло, и воздух влажный. Губастый говорит, что это связано с близостью океана.
Близость там или не близость, но мне нравится, что не холодно. Читинские морозы я вспоминаю с содроганием.
А вот Шуня так и не оттаяла. Она как тень себя прежней. Ходит, сидит, спит — и все. Раньше постоянно болтала о чем-то, смеялась, прыгала-скакала. А теперь молчит. И глаза мутные. Тёха покупает ей конфеты, лимонад, булочки всякие — не ест. Однажды, мы только из Хабаровска выехали, сказала:
— Я вина хочу.
— Хватит тебе вина, — ответил Тёха.
И все, поговорили.
В конце концов нам везет — возле деревообрабатывающего комбината мы знакомимся с водителем китайского автобуса «Хайгер», который завтра утром едет на Красный Кут. Это в сорока километрах от Таежного. Тёха дает водиле задаток — пятьсот рублей. Еще пятьсот обещает в конце пути. Водила, конопатый мужичонка ростом чуть выше Шуни, рад до задницы. Тут, видать, с работой у людей напряг.
Ночуем мы на станции, в комнате матери и ребенка, на мягком пыльном ковре. Деньги прямо чудеса творят с людьми. Еще минуту назад угрюмая тетка-дежурная и смотреть на нас не хотела, а сейчас бегает вокруг, как наседка:
— Ой, ребятки, а может, вам обогреватель еще один принести? А чайку?
— Нам бы помыться, — говорит Тёха.
— Сто рублей! — Глазки дежурной светятся от радости, как лампочки.
В Красном Куте берем машину, сто тридцать первый «ЗИЛ» с будкой. Просто нанимаем, как такси.
— А зачем вам в Таежный? — хмуро интересуется бородатый водитель.
— Чтобы ты эти шесть сотен заработал, — в тон ему отвечает Сапог.
Тёха с Шуней садятся в кабину, мы грузимся в будку. Старые, драные сиденья, сквозь дыры в обивке торчит желтый поролон. Повсюду пятна машинного масла, на полу лежит свернутый буксировочный трос, лом, две лопаты. В углу, у двери — чугунная печка. Суставчатая труба выходит в дыру у самой крыши будки. Наверное, здесь ездят работяги, ремонтники какие-нибудь или монтажники.
«ЗИЛ» ревет в подъем. За мутными окнами проплывают заснеженные сопки, густо поросшие тощими лиственницами. Пейзаж унылый и тревожный. Быть может, тут хорошо летом. Я ловлю себя на том, что ожидал другого. Серые дома Красного Кута, серые заборы, серый снег и серое небо конкретно испортили мне настроение. Впрочем, не только мне — Сапог с Губастым тоже выглядят какими-то пришибленными. Мы все нервничаем.
Начинается последний этап нашего путешествия.
