живительная кровь.
— Это польская кровь, — говорит врач, бледная, худая девушка с подведёнными от усталости глазами.
В другой палате — неожиданность. В военном госпитале нет родильного отделения, но как же не принять роженицу? Это произошло в ночь под воскресенье, 4 ноября. Скрюченная, сморщенная личность, явившаяся на свет в такое необычайное время, энергично крутит ножками.
— Самый юный боец Сопротивления, — роняет кто-то из нас.
Девушка-врач улыбается — впервые с момента нашего знакомства. Ей как будто хочется о чём-то спросить, но она так и не спрашивает — ни сейчас, ни после.
Мы долго колеблемся: идти в парламент или нет? В конце концов любопытство берёт верх. Полдюжины польских журналистов забирается в посольский лимузин.
Площадь перед парламентом полна танков. Окрестные скверы обращены в артиллерийские позиции. На клумбах солдаты жгут костры, варят кашу и суп.
Мы оставляем машину под гнетущей опекой танков и переступаем порог кем-то указанной двери. В тесной прихожей толкутся часовые: пара авошей и несколько косоглазых красноармейцев. С верхней площадки разинул дуло гостеприимный пулемёт. Застеклённые двери налево ведут в офицерскую дежурку, откуда выходит вежливый старший лейтенант.
Мы объясняем, кто мы и чего хотим. Он смотрит паспорта, спрашивает, когда мы приехали и от каких редакций.
— «Жице Варшавы».
— «Нова Культура».
— Радио.
— А «Трибуна Люду» есть?
— Есть.
Советский офицер, выходит, разбирается в названиях польских газет.
— Так вы хотите попасть на приём к товарищам из венгерского правительства? — переспрашивает он и исчезает в дежурке. Через стекло видно, как он совещается с другим советским офицером — кажется, майором. Через несколько минут он выходит и беспомощно разводит руками:
— Увы. Венгерское правительство очень занято и не может вас принять. Сами понимаете — столько дел. Увы.
Не скажу, будто мы сразу разобрались, что это за тип, но приметили его сразу.
Он появился в нашей гостинице где-то между первой и второй советской интервенцией. Он довольно туманно объяснял, почему ему пришлось уйти из своей квартиры, но никто его за язык не тянул. Ещё он сообщил, что живёт в Венгрии с 1939 года и занимается, в основном, переводами.
За ужином Францишка шепнула:
— Глянь, какое лицо.
Продолговатое лицо с правильными чертами, высоким лысеющим лбом и несколько большими выпученными глазами выглядело, мёртвой маской.
— Воплощённое отсутствие мысли, — сказала Францишка.
Я не согласился. Мне казалось, на его лице написано что-то иное — я ещё не мог понять, что, — но явно иное, чем одно отсутствие мысли. Немного позднее я понял: это был ужас. Чудовищный ужас, вой которого неумолчно раздавался внутри человека уже долгие дни, но ни разу не прорвался наружу.
Наступила вторая интервенция. Что-то в нашем знакомце словно расслабилось. Вдруг обнаружилось, что он почти красив. Он шастал за нами с милой улыбкой и заводил разговоры на все вообразимые темы. Некоторые наши ответы вызывали в нём особое волнение.
В конце-то концов, если ты хоть когда-нибудь в жизни встречался с такими, узнаёшь их почти безошибочно. Нашего мы раскусили, когда он приступил к исполнению своих обязанностей. Будь мы венграми, нам было бы не до веселья. А так — мы дурачились как могли. Он слышал от нас всё, что хотел слышать, и даже больше. Журналисты делают записи на месте — он, бедняга, был вынужден всё держать в памяти до позднего вечера и, лишь услышав наше «Спокойной ночи!», мог приняться за свои отчеты. Самое смешное, что его сокровища не приносили капитала: под обстрел он не выходил, а телефон в гостинице не работал.
Сегодня уже спокойно. Даже телефон починили. Наш ангел-хранитель, однако, выходит из гостиницы, торжествующе забирается в ближайшую телефонную будку и застревает там по полчаса.
Мы оба писатели. Оба коммунисты. Он намного старше меня и несравненно известней. И всё-таки между нами больше общего, чем разделяющего. И вот как выглядит встреча двух писателей-коммунистов стран народной демократии в Будапеште 10 ноября 1956 года.
Я подъезжаю на машине на условленную улицу и возле лавочки сигналю. В машину садится пожилая женщина, которую я вижу впервые. Мы едем дальше, она показывает дорогу. Потом меня приводят в квартиру, в которой не только что я никогда не был, но и тот, с кем я встречаюсь, оказался впервые.
Как же мне горько! А ему — тому, кто при Хорти был в подполье и вышел из него в радостном 45-м году?
…Мы разговариваем о положении в Венгрии и в мире. Мой собеседник на всё глядит безнадёжно. Если перед второй интервенцией ему виделись какие-то перспективы сохранения социализма, теперь они не представимы. Поздно — теперь даже вывод советских войск не поможет. Уже нет организованных сил — тех, что были перед второй интервенцией, — способных уберечь страну от кровавой реакции. Разве что… да нет… — старый писатель машет рукой.
Несколько последних дней по всему Будапешту расклеены призывы в трехцветной рамке, подписанные совместно тремя организациями: Ревкомом студентов, Реввоенсоветом и Союзом венгерских писателей. Мой собеседник — один из соавторов этих призывов. Как раз сейчас он работает над новым текстом, смысл которого будет следующим: ввиду того, что действия противника причиняют ущерб, в первую очередь, гражданскому населению, следует прервать безнадёжное вооружённое сопротивление, продолжая сопротивление пассивное, нравственное… Этот призыв должен появиться уже сегодня.
— А послушают вас?
— Мы единственная инстанция, которую ещё слушают.
На прощанье мы напоминаем друг другу о разных средствах предосторожности. Когда мы заканчиваем их перечисление, старый писатель поднимает печальные мудрые глаза:
— Ну скажи, разве можно так жить?
Ещё одна в этот день встреча — и прощанье. Появился Иштван. Мы едва не разминулись: я заметил его широкую спину, когда он уже поворачивал за угол.
Мы бредём по течению улицы, как по руслу реки. Ноги вязнут в кучах жёлтых листьев. Рассказать друг другу почти нечего.
— Где Бела?
— Не знаю, я потерял его из виду ещё в воскресенье.
— А ваш командир?
— Дудаш был с нами, уже не командовал, сражался, как всё. Где он теперь, не знаю.
— Ты всё время был в боях?
— Да. Ранили меня.
Только теперь я замечаю, что Иштван хромает.
— Так всё, конец?
— Конец. Иду домой. Не был дома с двадцать третьего…
Некоторое время мы идём молча.
— А я уезжаю. Ханка уже уехала.
— А Марьян?
— Тоже.
