— Все знают, что я был в партии и что уже шесть лет, как меня исключили.
Во второй половине дня я вернулся из города и засел писать обещанную корреспонденцию для «Штандара Млодых».
Это будет не столько корреспонденция, сколько письмо друзьям — про всё, что я здесь увидел, пережил и понял…
И вот я сижу в своей нетопленой комнате и пишу. Время от времени выхожу в холл погреться и каждый раз сталкиваюсь с новой стадией «дела нашей гостиницы».
Наша гостиница — здание весьма роскошное. Она принадлежала ЦК ВПТ и предназначалась, в основном, для заграничных гостей. Когда группа польских журналистов поселилась в ней, большинство номеров пустовало.
Дирекция гостиницы давно смотала удочки, персонал перестал являться на службу, на месте остались только старый портье, истопник (впрочем, котлов он уже не топит) и уборщица (и она не делает уборки).
Вчера вокруг гостиницы начали собираться разномастные соседи, которые, видно, живут в далеко не блестящих условиях и справедливо рассуждают, зачем такому отличному зданию пропадать зря. До штурма, однако, чудом не дошло, всего лишь велись очень спокойные переговоры сквозь застеклённые парадные двери. Потом толпа разошлась, но сегодня собралась снова. Нас, когда мы возвращались из города, очень вежливо пропустили.
Портье сегодня был, видать, порешительней, так как, в очередной раз выскочив погреться, я обнаружил кой-кого из толпы в холле и на лестнице. Ещё позже все снова скучились у двери и слушали пылкую речь какого-то мужчины с трехцветной повязкой. А когда я вышел в последний раз, уже закончив статью, — ни в холле, ни у двери никого не было.
— Что случилось? — спросил я истопника-словака, с которым мы объяснялись на русско-польско- чешском волапюке.
— Им человек из квартального ревкома сказал: стыдно, мол, перед иностранцами, что, мол, иностранцы подумают, революция, мол, должна уважать законы… Ну, они собрались и пошли.
Я вернулся в номер и быстро записал эту непонятную историю, а за нею наспех и все услышанные за последние дни анекдоты из области права времён Ракоши.
Рассказ первый
Постановили удалить из столицы непроизводительный элемент, пятнающий её социалистический облик.
Приходили к старым, одиноким, больным людям, сажали их с вещами в грузовики и вывозили в деревни. Чаще всего оказывалось, что никто из крестьян не жаждет принять навязанных властью нахлебников. Конвойные спешили и не забивали себе головы чепухой. Оставляли своих подопечных и багаж под первой попавшейся ивой и возвращались в город, где их ждали новые подвиги.
Бывало, шёл дождь. Бывало, ударял мороз.
Рассказ второй
Восстание открыло двери камеры. Вышла женщина-политзаключенная.
Было ей сто один год. Посадили её в девяносто шесть. За несдачу госпоставок.
Рассказ третий
Ему сказали: — Не будем толковать народу о политических разногласиях. Сомнения и дискуссии — это не для народа. Скажем, что была измена, — это доступно воображению каждого. Партия избрала тебя — ты должен пожертвовать собою для партии. Это страшно, но ты же старый товарищ, разве ты можешь не помочь партии?
Потом ему сказали: — Ты во всём признаешься, и мы приговорим тебя к смерти. Приговор не будет приведён в исполнение. Ты сменишь фамилию, поедешь с семьёй в дружественную державу, будешь спокойно жить и работать.
Когда его вели на виселицу, он вырывался и кричал:
— Мы же не так договаривались!
Это история Ласло Райка.
Рассказ четвёртый
В предыдущей истории он был одним из тех, кто воплощал Закон. Он действовал в соответствии с местом, которое занимал. Вышестоящие не могли на него пожаловаться. Игра шла по правилам.
Но когда того повели на виселицу — этому вдруг не хватило последовательности. Он запротестовал против нарушения уговора. Его арестовали как двурушника и соучастника преступлений повешенного. Спустя годы он вышел совершенно разбитым.
Это история Яноша Кадара.
За ужином Роман рассказывает о том, как он сегодня был в лагере авошей. Он разговаривал со многими из них: они спокойны и не выражают никаких претензий к повстанцам. Он видел одного авоша, сильно потрёпанного толпой и спасённого чуть не в последний момент. Этого человека обвинили в том, что он попросился в попутную машину, потом убил пассажиров, выбросил трупы и поехал дальше. Он доказывает, что это неправда, ничего он этим людям не сделал, они просто сами вышли из машины. Милиция ведёт следствие: окажется виновным — пойдет под суд, а если нет — будет освобождён с соответствующим документом. Сейчас уже многих выпускают…
Мы идем с Ханкой в посольство — звонить в Варшаву. По дороге встречаем Кшиштофа.
— Слыхали?
— ?
— Кадар сбежал.
Оказывается, ещё вчера вечером, прямо после совещания актива новой партии, где Кадар выступал по поручению оргкомитета, он сел с Мюннихом в машину, и след их простыл.
Несколько дней назад Ференц Мюнних сказал: «Единственное, что нам осталось, — с честью погибнуть». Видно, передумал. Но Кадар, который исчез буквально через несколько минут после публичного выступления в защиту новой линии? Возможно ли нанести партии такой удар бессознательно?
— Ну что ж, парень вышел из игры. Видать, надоело.
— А если только садится играть?
Суббота, 3 ноября
На слегка обшарпанной, но надёжной «Варшаве» мы трогаемся на рассвете на северо-запад.
В нашей журналистской команде четверо: Ханка, Марьян, Зыгмунт и я. Ещё с нами два дудашевских парня: щербатый добродушный Иштван — это он раздобыл машину — и шофёр Бела, весёлый красавчик, похожий на героев итальянского кино. С ним, к сожалению, мы ни на каком языке не можем объясниться — только от Иштвана узнаём, что Бела работал шофёром в ЦК партии.
Время раннее, а город оживлён. Одни сметают с тротуаров осколки стекла, другие чинят трамвайные рельсы, поднимают опрокинутые вагоны. Мимо нас проходят рабочие с сумками через плечо — похоже, на работу, но трудно поверить, что на вчерашний призыв откликнулись так быстро. Мы спрашиваем Иштвана — его, в свою очередь, удивляет наше недоверие: ясно, на работу!
Мы въезжаем в узкие улочки Буды, поначалу столичные, с вывесками и витринами, потом всё скромней, но нигде они не напоминают трущоб, какие я видывал на окраинах других столиц. Мягко и незаметно улица переходит в шоссе, окаймлённое рядами осенних, заиндевелых, но ещё зеленеющих буков
