спичкой и секунду спустя уже пыхтел.
И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.
Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.
И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.
Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.
— Так как же? — сказала она.
— Прошу прощения? — сказал Игнатиус.
Она надула губы:
— Так разве вы не хотите… э?..
— Чего?
— Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, — сказала Гермиона, мило краснея.
Игнатиус пошатнулся:
— Кто? Я?
— Да, вы.
— Заключить вас в объятия?
— Да.
— Но… э… вы хотите, чтобы я?
— Безусловно.
— Я имею в виду… после всего, что я сказал?..
Она уставилась на него в изумлении.
— Разве вы не слышали того, что я вам говорила? — вскричала она.
— Извините, — пробормотал Игнатиус. — В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?
— Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!
Игнатиус положил сигару и перевел дух.
— Дайте мне разобраться, — сказал он. — Вы пойдете за меня замуж?
— Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.
Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.
— К тому же, — сказала она, — как могла бы девушка не полюбить того, кто сумел единым пинком спустить моего брата Джорджа с лестницы?
Лицо Игнатиуса омрачилось.
— Джордж! Да, кстати. Сиприен сказал, что ты сказала, что я похож на Джорджа.
— А! Я не думала, что он станет это повторять.
— Но он повторил, — мрачно сказал Игнатиус. — И мысль об этом была агонией.
— Но я же имела в виду только то, что вы с Джорджем все время бренчите на гавайской гитаре. А я не терплю гавайской гитары.
Лицо Игнатиуса прояснилось.
— Сегодня же днем отдам свою нищим. Но раз уж речь зашла о Сиприене… Джордж сказал, что ты сказала, что я напоминаю тебе его.
Она поспешила его успокоить:
— Только манерой одеваться. Вы оба одеваетесь до жути мешковато.
Игнатиус снова заключил ее в объятия.
— Ты немедленно отведешь меня к лучшему портному в городе, — сказал он. — Дай мне минуту, чтобы надеть ботинки, и я буду готов. Но ты не против, если по дороге я загляну в табачный магазин? Мне надо сделать большой заказ.
История Седрика
Мне доводилось слышать, будто уютный покой, окутывающий зал «Отдыха удильщика», порождает у завсегдатаев что-то вроде черствости и безразличия к человеческим страданиям. Боюсь, обвинение это не так уж беспочвенно. Мы, избравшие сие заведение своим приютом, посиживаем в тихой заводи в стороне от бешеной стремнины Жизни. Пусть мы туманно сознаем, что в широком мире есть скорбящие и кровоточащие сердца, но мы заказываем еще джину с имбирем и забываем о них. Трагедия для нас превращается всего лишь в бутылку выдохшегося пива.
Тем не менее эта скорлупа эгоизма способна растрескаться. И когда вечером в это воскресенье в зал вошел мистер Муллинер и сообщил, что мисс Постлетуэйт, наша одаренная и всеми любимая буфетчица, порвала свою помолвку с Альфредом Лакином, обходительным продавцом в магазине тканей «Бонтон» на Хай-стрит, не будет преувеличением сказать, что все мы были потрясены.
— Но ведь всего полчаса назад, — вскричали мы, — она отправилась на встречу с ним в лучшем своем платье из черного атласа и с пламенем любви в глазах! Они должны были вместе пойти в церковь.
— До священного здания они так и не добрались, — сказал мистер Муллинер, вздыхая, и грустно отхлебнул горячего шотландского виски с лимонным соком. — Разрыв произошел сразу же, едва они встретились. Скалой, о которую разбилась хрупкая ладья любви, оказались желтые ботинки Альфреда Лакина.
— Желтые ботинки?
— Желтые ботинки, — сказал мистер Муллинер, — особой яркости. Они незамедлительно стали яблоком раздора. Мисс Постлетуэйт, девица изысканнейшей деликатности и благочестия, указала, что явиться на вечернюю службу в подобного рода обуви значило бы выказать неуважение священнику. Кровь Лакинов горяча, и, задетый за живое, Альфред возразил, что уплатил за них шестнадцать шиллингов и восемь пенсов, а священник пусть пойдет и утопится в кипящем котле. После чего было возвращено кольцо и оговорена процедура возвращения подарков и писем.
— Милые бранятся…
— Ну, будем надеяться.
Зал погрузился в задумчивое молчание. Первым его нарушил мистер Муллинер.
— Странно, — сказал он, очнувшись от своих размышлений, — для каких разнообразнейших целей Судьба использует одно и то же оружие. Вот перед нами пара влюбленных, разлученных желтыми ботинками. А в случае с моим кузеном Седриком желтые ботинки одарили его женой. Обоюдоострое орудие.
Утверждать, будто мне искренне нравился мой кузен Седрик (продолжал мистер Муллинер), значило
