— Да будет так! — сказал Седрик Муллинер.
Оставшись один, мой кузен Седрик несколько минут простоял на месте, не представляя, что ему делать дальше. Как зачарованный смотрел он на шафрановые чудища, которые буйным цветом цвели на его доселе безупречных ступнях. Затем огромным усилием воли взял себя в руки, прокрался к выходу из парка, остановил проезжавшее мимо такси и, приказав шоферу ехать в Олбени, поспешно юркнул внутрь.
Облегчение от мысли, что он укрыт от непрошеных взглядов, было сначала так велико, что в голове у него не оставалось места для других мыслей. Скоро-скоро, твердил он себе, в своей уютной квартире он сможет выбрать из тридцати семи пар черных ботинок замену этой несказанной жути. И только когда такси достигло Олбени, Седрик осознал, какие трудности подстерегают его на пути к двери этой уютной квартиры.
Как он войдет в вестибюль, будто корабль с желтой лихорадкой на борту, — он, Седрик Муллинер, человек, с которым консультировались о тонкостях искусства одеваться молодые лейб-гвардейцы, а однажды так даже и второй сын маркиза? Это было немыслимо. Все лучшее в нем вопияло против. Но в таком случае — что делать?
В роду Муллинеров есть одна фамильная черта: ни один Муллинер, в каком бы тяжелом положении он ни оказался, не теряет присутствия духа полностью. Седрик просунулся в переговорное окошко и окликнул шофера.
— Любезный, — сказал он, — сколько вы хотите за ваши ботинки?
Шофер не принадлежал к самым быстро соображающим мыслителям Лондона. На целую минуту он уподобился глубокомысленному барану, давая возможность этой идее утвердиться в своем мозгу.
— Мои ботинки? — переспросил он наконец.
— Ваши ботинки!
— Сколько я хочу за мои ботинки?
— Именно. Я намерен приобрести ваши ботинки. Сколько вы за них хотите?
— За эти ботинки?
— Совершенно верно. За эти ботинки. Сколько?
— Вы хотите купить мои ботинки?
— Именно.
— А! — сказал шофер. — Но дело-то в том, понимаете, дело-то вот в чем. На мне никаких ботинок нету. Я страдаю мозолями, а потому на мне теннисная туфля и тряпичная тапочка. Могу продать их вам — десять шиллингов за обе.
Седрик Муллинер молча извлек голову из окошка. Разочарование его оглушило. Но на выручку пришла фамильная же находчивость Муллинеров. Мгновение спустя его голова вновь просунулась в окошко.
— Отвезите меня, — сказал Седрик, — номер седьмой, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.
Шофер некоторое время обмозговывал эти слова.
— Зачем? — сказал он.
— Не важно зачем.
— Вы мне велели в Олбени, — сказал шофер. — «Отвезите меня в Олбени» — вот что вы велели. А это Олбени. Спросите кого хотите.
— Да-да-да. Но теперь я хочу поехать к номеру семь, вилла «Настурция»…
— Как пишется-то?
— Через «а». «Настурция». Семь. Вилла «Настурция», проезд Золотые Шары.
— А как это пишется?
— Раздельно.
— А это, вы сказали, в Луговой Долине?
— Именно.
— После «г» — «о»?
— «О». И «о» в Долине, — сказал Седрик.
Шофер помолчал. Удовлетворив страсть к орфографии, он, казалось, приводил в порядок свои мысли.
— Теперь я вроде бы разобрался, что к чему, — сказал он затем. — Вы хотите доехать до номера семь, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.
— Именно.
— Ну а теннисную туфлю и тряпичную тапочку вы сейчас возьмете или подождете, пока мы не приедем?
— Мне не нужна теннисная туфля. Я не нуждаюсь в тряпичной тапочке. Я не собираюсь их покупать.
— Я бы уступил их вам по полкроны за каждую.
— Благодарю вас, нет.
— Так за пару шиллингов.
— Нет-нет-нет. Мне не нужна теннисная туфля. Тряпичная тапочка меня не прельщает.
— Туфлю вы не хотите?
— Нет.
— И тапочку вы не хотите?
— Нет.
— Но вы определенно желаете, — сказал водитель, освежая в памяти факты и располагая их в нужном порядке, — ехать к номеру семь, вилле «Настурция», что в проезде Золотые Шары в Луговой Долине, так?
— Именно.
— А! — сказал шофер, с легким упреком отпуская сцепление. — Теперь мы во всем разобрались. Скажи вы мне сразу, так теперь мы бы уже полдороги проехали.
Охватившее Седрика Муллинера настойчивое желание посетить номер семь — виллу «Настурция» по проезду Золотые Шары в Луговой Долине, этом живописном пригороде на северо-востоке Лондона, — отнюдь не было минутной прихотью. Не было оно и следствием любви к путешествиям и знакомству с различными достопримечательностями. По этому адресу проживала его секретарша, мисс Мэртл Уотлинг, а план, который к этому времени разработал Седрик, был, по его мнению, превосходнейшим. Он намеревался найти мисс Мэртл, вручить ей свой ключ и отправить ее в Олбени на такси привезти ему одну из тридцати семи пар его черных ботинок. Когда она вернется, он сможет надеть их и вновь смело посмотреть в лицо миру.
Седрик не находил в этой схеме ни единой заусеницы, и ни единой заусеницы не возникло на протяжении долгой поездки до Луговой Долины. И только когда такси остановилось перед палисадником аккуратного кирпичного домика и он вышел из автомобиля, велев шоферу подождать («Подождать? — сказал шофер. — То есть как так — подождать? А, так вы сказали подождать!»), его начали одолевать сомнения. Когда же он поднял палец, чтобы нажать на кнопку звонка, им овладела леденящая неуверенность, и Седрик отдернул палец, словно бы успел вовремя заметить, что нацелен этот палец под ребро вдовствующей герцогини.
Может ли он предстать перед мисс Уотлинг в утреннем костюме и желтых ботинках? С величайшей неохотой он сказал себе, что нет, не может. Он вспомнил, как часто писала она под его диктовку письма в «Таймс», порицающие современное пренебрежение к искусству одеваться, и одна половинка его мозга зашла за другую при мысли о выражении, которое появится на ее лице, если она увидит его сейчас. Эти поднятые брови… эти презрительно изогнутые губы… эти ясные невозмутимые глаза, излучающие брезгливость сквозь ветровые стекла в черепаховой оправе.
Нет, он не в силах предстать перед мисс Уотлинг.
Что-то вроде тупой покорности судьбе овладело Седриком Муллинером. Он увидел, что продолжать борьбу бесполезно. И уже собрался возвратиться в такси и начать трудоемкое объяснение с шофером на
