манере она ни о чем не догадалась, маска — будь здоров, но было мгновение, когда он понял безумцев, крушащих все и вся.
Да, разум говорит, что она вправе влюбиться в Монти, но уж принять это — нет, увольте!
Гроза стала потише. Гром гремел дальше, молнии утратили добрую часть своей прыти. Дождь, и тот превратился из Ниагары во что-то иное. И вдруг на камнях террасы сверкнул несмелый луч.
Свет прибывал. Небо становилось голубее. Долину перекрыла радуга. Ронни отворил окно, и волна прохладных благоуханий хлынула в его спальню.
Он высунулся, втянул воздух и понял, что ему легче. Гроза совершила свое обычное чудо, словно мир обновился, словно он, Ронни, выздоровел от лихорадки. Птицы пели в кустах, и сам он почти был готов запеть.
Теперь он видел все. Ни в кого она не влюбилась, это — от погоды. Были в кафе? Значит, есть причина. И на крыше — то же самое. Все легко объяснить в лучшем из миров.
Едва он достиг этого пункта, как увидел Монти и чуть не вывалился из окна, чтобы излить на него млеко милосердия.
— Привет! — заметил он.
Монти взглянул наверх:
— Привет.
— Ты вымок.
— Да.
— Жутко вымок, — не унимался Ронни. Ему было больно, что в таком мире бывают неполадки. — Переоденься, а?
— Ладно, переоденусь.
— Во что-нибудь сухое.
Монти кивнул, походя при этом на городской фонтан. Минуты через две Ронни вспомнил, что у него над умывальником стоит замечательное растирание.
Когда ты выскочил из депрессии, неизвестно, куда тебя занесет. В обычное время Ронни быстро забыл бы о мокром Монти, но теперь, в приливе всеобъемлющей любви, ощущал, что сочувственных слов мало. Нужны дела, а то он еще простудится! И тут, как мы сказали, он вспомнил о растирании.
Золотой Бальзам, большой флакон (7 шил. 6 пенсов). И по рекламе, и по опыту Ронни знал, что вызывает он живительный жар в крови, предупреждая тем самым насморк, грипп, ревматизм, ишиас, радикулит и люмбаго и сообщая душе ощущение блаженства. Кому-кому, а Монти все это нужно.
Схватив флакон, Ронни кинулся к другу. Тот был у себя и растирался махровым полотенцем.
— Вот, — сказал Ронни, — попробуй. Вызывает живительный жар.
Монти, прикрытый полотенцем, как шалью, изучал бутылку. Такая забота его тронула.
— Спасибо большое, — сказал он.
— Не за что.
— Это не для лошадей?
— Лошадей?
— Знаешь, бывает. Вотрешь, посмотришь — а оно «только для лошадей». Жуткие муки.
— Нет-нет, это для людей. Я сам растираюсь.
— Что ж, разотремся и мы!
Монти налил в ладонь бальзама и принялся за дело. Ронни страшно вскрикнул.
— Э? — сказал Монти.
Благодетель, ярко-пунцовый, непонятно смотрел на него.
— Э? — повторил он.
Ронни заговорил не сразу. Прежде он, видимо, проглотил что-то твердое.
— Там, там, — произнес он странным голосом.
— Э?
Итон и Кембридж пришли страдальцу на помощь. Он еще раз глотнул, снял с рукава пушинку и прокашлялся.
— У тебя там что-то написано.
Они помолчали.
— Вроде бы «Сью».
Они еще помолчали.
— В таком сердечке, — беспечно закончил он.
Теперь твердое тело проглотил Монти. Странно, думал он, когда что-то видишь день за днем, его, в сущности, не видишь. Не отпечатывается на, как ее, сетчатке. Это имя, эта синяя с розовым дань исчезнувшей любви, в сущности, не существует. Он ее не видит. Что же тут ответишь?
Пришлось думать побыстрей.
— Нет, — сказал он, — это не «Сью», это «С.В.Ю.» — Сара Вирджиния Юарт.
— Что?!
— Сара Вирджиния, — твердо ответил Монти. — Невеста. Покойная. От пневмонии. Не будем об этом говорить.
Они молчали долго. Ронни пошел к двери. Чувства его не вмещались в слова, но кое во что вместились.
— Хе, — сказал он, — хо-хо!
Сью созерцала грозу с подоконника в библиотеке. Вообще она грозы любила, и внешне эта ей нравилась. Одно было плохо: Монти где-то гуляет. Она видела, как он вышел. Теперь, наверное, промок.
Когда дождь утих, небо прояснилось, она немедленно вышла на балкон, ожидая вестей, как сестра Анна[62]. Тем самым ей довелось услышать беседу с Ронни («Промок», «Жутко промок», «Переоденься» и т. п.).
Казалось бы, беседа как беседа, ничего особенного. Но диалоги великих драматургов не произвели бы на нее такого впечатления. Бремя скатилось с ее души. Какой тон! Сама доброта. Сама сердечность. А радость? Два дня подряд ей казалось, что Ронни подменили, а теперь, судя по голосу, — вот он, прежний.
Она стояла и пила благоуханный воздух. Гроза изменила все. Шропшир, который только что буквально терзал душу, обратился в какой-то рай. Озеро сверкало. Река сияла. Кролики сновали по парку со свойственной им беспечностью, и, куда ни глянь, паслись довольные коровы.
Сью вышла в коридор, тихо напевая. Конечно, думала она, надо зайти к Монти, но главное — разыскать Ронни.
Услышав звук бильярдных шаров, она решила, что Галли играет сам с собой. Вот его и спросим. Она открыла дверь; и Ронни, почти лежавший на столе, обернулся к ней.
Татуировка мгновенно смела весь его оптимизм. Он пошел на первый этаж. Дверь в бильярдную была открыта. Он зашел — все же развлечение.
— Привет! — учтиво сказал он, выпрямляясь. Итон и Кембридж встали рядом с ним.
Сью ничего не поняла. Он был для нее все тем же братом Чирибл [63], который беседовал с другом из окна.
— О, Ронни! — воскликнула она. — Пойдем на воздух, там так хорошо!
— Да? — осведомился Итон.
— Просто чудесно!
— Да? — поинтересовался Кембридж.
Сью словно укололи в сердце. Неужели он добр и весел только с Монти, не с ней?
— Давай покатаемся, — предложила она.
— Спасибо, не стоит.
— Ну, возьмем лодку.
— Не стоит, спасибо.
— На корте, наверное, уже сухо.
