холмы и террасы. Часто, вместо поперечных улиц, шли крутые каменные лестницы с бесконечным числом ступенек.
Первая улица была, очевидно, капитальною улицей города; вот мы и пошли по ней. Европейские дома, необыкновенно высокие, обнесены со всех сторон каменными верандами; часто тянулись огромные здания с высокими оградами, с портиками, колоннадами. Около одного из таких зданий разрастался красивыми деревьями молодой сад: это казармы, которых здесь много; они-то смотрят издали великолепными дворцами. Вообще, дома здесь не прячутся в зелени, как в Сингапуре, a гордо высятся своими серыми, массивными стенами на террасах и уступах. Так как город выстроен амфитеатром по склону горы, то дом, кажется, стоит над домом и виден весь со своим фундаментом и палисадом. Много домов еще строится. До закладки фундамента выводят легкое строение из бамбуковых жердей, как будто клетку для какой-нибудь баснословной птицы; над клеткой делают высокую тростниковую крышу, дающую постоянную тень рабочим, и под этим импровизированным павильоном начинают уже правильную стройку. Эти клетки служат также основанием для лесов, и приводят в недоумение видящего их в первый раз. Скоро по нашей дороге европейские дома прекратились, и потянулся ряд низких китайских домиков, с лавками, мастерскими, цирюльнями, кумирнями, вывесками, старухами, китайцами, — словом, со всеми тем, что мы видели в китайском квартале Сингапура. Одна была разница: в Сингапуре не видно женщин, a здесь их столько что ими по русской пословице, хоть забор подпирай или пруд пруди. Вот идет их целая толпа; впереди коротконогая фигурка, с рукавами на отлете, с косой, изогнувшейся сзади громадным колесом, блистающим кольцами и бусами. Она семенит своими крохотными ножками, на которых болтаются широкие складки коротких панталон. Передняя что-то скрипит на своем мудреном наречии, и, как видно, она колонновожатый всей толпы. Почти на всех ярко-синие кофты. A вот другая группа, которая тоже не встречалась в Сингапуре. Шесть китайцев, с связанными вместе в один узел косами, и при них один полицейский. Видно недаром Если они что-нибудь украли, то наденут им страшно тяжелые цепи на руки и на ноги и выгонят на тропическое солнце ломать камни, копать землю, и не скоро освободятся они от этого беспокойного убора. A если сделали что-нибудь похуже, — придушили, например, какого-нибудь беззащитного негоцианта, — то и с ними не задумаются сделать то же самое.
В Гон-Конге всякая вина китайца виновата; да иначе городу Виктории нельзя было бы и существовать. Все китайское народонаселение состоит из нищих, бродяг и мелких прожектеров: они лавочники слуги, носильщики; поэтому нигде нет более строгой и бдительной полиции. Как только начинает смеркаться, на каждом углу зажигается фонарь, бесчисленные полисмены, с заряженными карабинами и пистолетами, являются на улицах. Ни один европеец не пойдет загород без оружия. Еще до настоящей войны, как Гон-Конг, так и Макао и европейский квартал в Кантоне, не были совершенно безопасны. Либеральные мандарины южных провинций Небесной Империи не хотят знать трактатов империалистов с европейцами: в душе их только ненависть и преследование. Говорят, будто в эту ненависть они не включают русских; но этому трудно верить: достаточно быть европейцем, чтобы в Китае быть отравленным ила зарезанным, особенно если кто не силен и безоружен.
Несколько раз пытались они открытою силою свергнуть власть пришельцев; но восстания их (как например в Макао) не удавались, Многие кровавые эпизоды ясно изобличали враждебное чувство; стоит только вспомнить убийство Амараля. Бомбардирование Кантона и занятие его европейскими войсками еще более возбудили фанатизм патриотов; скоро 25,000 китайцев (из 80,000) удалились из Гон-Конга. Слуга бросал своего господина, a если оставался, то конфисковалось его имение, и все его родственники (хотя бы в десятом колене), находившиеся вне Гон-Конга, отвечали за него телом и деньгами. Головы европейцев были оценены; толпы бродили по деревням и старались напасть на беззащитного европейца, чтобы за голову его взять значащуюся по таксе цену. В один день все европейцы Гон-Конга с своими китайскими слугами были отравлены; но отравление не удалось, хотя оставило за собою страшный след в болезнях. Контрибуцию в четыре миллиона рублей мандарины начисто отказались выплатить. Англичане знают места, где бывают сходки патриотов, знают жилища мандаринов, словом и деньгами поддерживающих эту страшную народную войну; по временам нападают на них и разоряют их дома и деревни. Дней за пять до нашего прихода разорена была деревня, в которой решено было отравление европейцев. Недели две тому назад, китайцы пытались выслать европейцев из Кантона; они пошли даже на приступ, как совершенные дети, точь-в-точь повторили маневры англичан, употребленные ими при штурме. Конечно, эта попытка кончилась ничем.
Но частные убийства продолжаются. Недавно зарезали двух английских Офицеров и одного Французского капитана; другой Французский капитан съехал с вооруженною командой на берег. отмерил от места убийства на все четыре стороны по сто шагов, и на этом пространстве вырезал все и всех, не щадя ни возраста, ни пола. Чем-то все кончится? Придет ли то время, когда китаец скажет европейцу:
Que celui à qui on a fait tort, le salue!
Как Французские, так и английские офицеры сочли за нужное предостеречь нас, чтобы мы не спускали на берег команды и сами не ездили без револьверов; по русской беспечности, мы долго не решались на такое воинственное украшение и продолжали прогуливаться с бамбуковыми тросточками в руке, вместо всякого оружия.
Восточный конец главной улицы сначала занят магазинами, a там опять идет китайщина; частые переулки лестницами поднимаются в гору и полутемными коридорами сходят к рейду, — Они часто так узки, что, кажется, можно подать друг другу руку из противоположных окон; поперек этих коридоров протянуты бамбуковые жерди с растопырившимися на них рубашками и синими кофтами. Идет по улице китайский фигаро, цирюльник с коромыслом на плече; a на коромысле, с одной стороны, выкрашенный шкафик, с туалетными принадлежностями (на этот шкафик и сесть можно); с другой — род кадушки с водою. Хотите, остановите его, и он вам тут же обреет бороду, голову, вычистит уши и будет бить вас в продолжение часа по спине, чем доставит, по-китайски, неизъяснимое удовольствие. Этого удовольствия я не испытал, a часто видал китайцев, подвергавшихся этой операции. По щурившимся глазам и по выражению какого-то сладостного упоения в мягких, круглых частях сонливой физиономии, можно было заключать, что претерпевавшему эту операцию очень приятно. Встретите еще толпу людей в длинных халатах, в клеенчатых, высоких колпаках, формой усеченного конуса; лица их полны, кожа точно пергамен; большие черные глаза да выкате, усы растут вперед, a бакенбарды узкою, черною полосой идут от рта к ушам. Все они смотрят откормленными индюками: это дарси или фарси, то есть персияне, купцы, торгующие, большею частью, опием.
Едва-едва плетется старушонка, опираясь на высокую палку; до не от старости слаба её походка: взгляните на нога, — точно коровье копыто…. Вот они настоящие small feet, маленькие ножки — первое условие красоты китаянки! Старушка была когда-то большая модница, a теперь глубокие морщины избороздили прежде свежее и, может быть, красивое лицо. Ее окружают мальчишки, шаловливые и шумливые, как везде, и, может быть, теперь насмехающиеся над её изуродованными ногами. На улице не видно экипажей; кто не хочет идти пешком, берет паланкин, и два куля, как две неутомимые лошади, носят его (за полдоллара) с утра до вечера, с горы на гору, очень редко останавливаясь для отдыха. Эти паланкины встречаются на каждом шагу; иногда они закрыты со всех сторон, и через сквозящие жалюзи можно рассмотреть сидящую там женщину. Другие совершенно открыты: там сидит какой-нибудь длинноногий англичанин, подняв ноги выше головы. В этих паланкинах очень спокойно; упругие, бамбуковые жерди, на которых их носят, имеют приятную эластичность и слегка покачивают седока. Кули идут мерным шагом, не делая неровных движений. В Гон-Конге попадаются и индусы; что они здесь делают, не знаю, но своими костюмами и бронзовыми фигурами они живописно пестрят улицу, и с удовольствием останавливается на них взор утомленный однообразием китайских фигур.
Мы долго гуляли, заглядывали в лавки и в мастерские, часто останавливались при виде курьезных вещей китайской работы из слоновой кости, пахучего дерева и серебра. Видели рисунки на рисовой бумаге; их продают целыми альбомами; в одном все птицы, нарисованные со всевозможною отчетливостью, в другом — цветы, в третьем — костюмы, история какого-нибудь китайского мандарина, начиная с рождения его до самой смерти. Есть и такие альбомы, которых в присутствии дамы раскрыть невозможно; здесь фантазия китайцев разыгрывается до nec plus ultra. Все эти рисунки имеют мало художественного достоинства, но в них нельзя не удивляться яркости и живости красок.
