один остров за другим; некоторые же острова сами подчинились ему, видя его возраставшую власть и влияние. Едва ли не самый сильный отпор встретил он здесь, на острове Оау. При помощи ружей и морских солдат Ванкувера, на нескольких пирогах, высадился король у Вайкики и начал теснить народ, защищавший свое существование и свою независимость. Канаки дрались за свои хижины, и, кроме того, над ними было могущественное слово их вождей, которым они поклонялись, как богам [22] ). Но сильный завоеватель, Камеамеа I, наступал энергически; канаки стеснились в ущелье, отстаивая каждый шаг, обагряя каждый куст, каждый камень своею кровью. Наконец, не стало места для отступления: ущелье кончалось страшным обрывом, в глубине которого рос густой лес, a за лесом море рвалось, через рифы и камни, к берегу. Оставалось или покориться, или броситься вниз с обрыва. Канаки избрали последнее и только тогда уступили остров, когда все до одного побросались в пропасть, усеяв зеленевший внизу лес своими костями. Камеамеа остался владетелем Оау, избрав деревеньку Вайкики своею резиденцией.
Камеамеа I, кроме военных способностей, имел обширные административные дарования; в его светлой голове роились мысли о полном возрождении страны, и единство власти он считал для этого первою ступенью. Все завоеванные вновь земли разделил он между своими вождями, оставив себе значительнейший из уделов. Главным его советником и другом был Джои Ионг, оставленный ему Ванкувером. Камеамеа носил, европейский костюм и был бы вполне счастлив, если б ему пришлось видеть плоды начатого им дела. Но Сандвичевы острова стала терять свои национальные формы только при Камеамеа III, когда образовалась государственная собственность из отделенных от каждого удела небольших участков, доходы с которых пошли на удовлетворение государственных нужд. Когда принята была европейская форма правления, каждый канак сделался свободным и получил перед лицом закона одинаковые права с князьями.
Переворот был начат могучею личностью Камеамеа I, справедливо называемого Петром Великим Полинезии; второй сделало время и влияние европейцев. Личность Камеамеа III была ничтожна; он был вечною игрушкой окруживших его людей; но, не смотря на это, время его царствования составляет эпоху для королевства: при нем была да и либеральная конституция, господствующею религиею окончательно признана христианская, уничтожено табу, учрежден парламент, суд присяжных, организовано воинско, полиция, назначены правильные таможенные сборы, составляющие главный доход государства; при нем на плодородных местах островов (преимущественно на острове Мауи) стали заводит плантации кофе, сахара, индиго, аррорута, — короче сказать, при нем образовалось государство на либеральных и современных началах, государство совсем не карикатурное. Там, где пятьдесят лет назад чуть не приносились человеческие жертвы, где народонаселение жило единственно для удовлетворения материальных потребностей. где, кроме войн и вакхических плясок, ни о чем не думали, теперь на 70,000 народонаселения считается 500 школ, и мы были очень далеки от мысли о карикатуре, посещая чистые приюты, где маленькие дикие научались быть людьми.
Нравственно переворот совершен; но выдержат ли его физические силы народа — это вопрос. Дорого стоило ему приурочить себе цивилизацию! Появились новые болезни, простуды, от непривычки носить платье, и разные другие недуги, следствия новой жизни, подтачивающие общее здоровье. Народонаселение видимо уменьшается, не смотря на возрастающие средства благосостояния. Непонятное, странное явление, перед которым в недоумении останавливается наблюдатель [23])!
Утром, в 7 часов, большого кавалькадой отправились мы в глубь ущелья. Среди дороги останавливались мы осмотреть еще раз домик Камсамеа I и его царскую купальню. Купальня, действительно, была царская. В глубину угасшего кратера, представлявшегося нам правильным цирком, с отвесными стенами, падал широкий каскад с высоты 150 футов; на дне цирка и вдоль разливающихся от каскада ручьев, росли бананы и апельсинные деревья; вода шумела, летели брызги и искрились алмазами, сырою пылью обдавая нависшие над водопадом кусты и деревья. Выше над ним подымалась декорация поросших лесом гор, с них строгими контурами и темными тенями. Трудно устроить лучшую купальню! По дороге, иногда мощеной крупными каменьями, иногда песчаной, попадались отдельно стоящие хижины, прилепившиеся то к группе дерев, то к скале; между зеленью краснели платки каначек, сидевших у порогов.
Но вот ущелье сузилось, сильный порыв ветра рвет с головы шляпу; через скалистые ворота врывается NO пассат, получивший в этом узком коридоре страшную силу. Мы слезли с лошадей и осторожно подошли к краю пропасти. Было страшно, но вместе с тем мы были поражены внезапно открывшейся перед нами картиною: справа и слева, отвесно поднимались скалы; два кряжа гор, идущие вначале параллельно, образуя ущелье, вдруг развернулись широким кругом, охватив лежащую внизу долину двумя концами, далеко отстоящими один от другого, и сошли неправильными массами скал, камней, уступов и холмов. к морю, блистающему издали прихотливыми цветами. Приближаясь к этим берегам, море покинуло свой постоянный холодный вид, который оно привыкло показывать нам, морякам; оно нарядилось здесь в разнообразные кокетливые цвета, белыми брызгами перескочило через несколько гряд рифов, зашло в бухты лежавшего у ног ландшафта и то зажелтеет далекою отмелью, то блеснет ярко-лазоревым светом где-нибудь в затишье, то молочною пеною забьет у выступающего камня.
Вспомнив легенду, страшно взглянуть под ноги! Растущая внизу зелень сплотилась как будто в непроницаемый бархатный ковер; слева, уходящие вдаль отвесные скалы спускались к долине зелеными покатостями, как будто природа для того, чтобы скалы не представляли обнаженных обрывов, обращенных в долину, набросала нарочно и щедрою рукою деревья и кусты на кручи и сгладила переход от дикого утеса к миловидным холмам долины, разнообразно убранным всевозможною прихотью растительной силы. На одном из холмов виднелась хижина; несколько пальм, как канделябры, окружали ее; эта-то хижина и была целью нашей прогулки.
Спуск в долину шел зигзагами по отвесной скале. Дорога, высеченная в камне, змеилась по ребрам утесов; она была дика, но очень живописна; виды изменялись при каждом повороте: то являлись скалы, стоявшие непреодолимою стеною, то море синело и блистало, то роскошная зелень виднелась внизу. По мере спуска, утесы росли и давили своею громадностью, a деревья, казавшиеся сверху зеленым ковром, вставали над головами.
Хижина, куда мы добрались, была убрана в кавакси: ом вкусе; стены, потолок, столбы увиты были цветами и зеленью; близ хижины варился по-канакски обед, и несколько каначек, одетых по-праздничному, с венками на головах ждали вас, чтобы песнями и плясками перевести наше воображение в то время, когда Камеамеа I еще не завоевал Оау, и народонаселение жило так, как указали ему природные инстинкты.
Канакская кухня довольно интересна. В небольшую яму набрасывают несколько каменьев, которые накаляют разведенным над ними костром; на эти раскаленные камни кладут цельного поросенка, предварительно очищенного и вымытого, и укладывают его банановыми листьями; затем закрывают его несколькими циновками. Через полчаса жаркое готово; оно удивительно вкусно, пропитанное ароматом и свежестью листьев. После обеда каначки пели, сопровождая свои дикие возгласы удивительно выразительною жестикуляциею.
Подъем на гору был затруднительнее спуска; привычные лошади усиленно цеплялись копытами за камни и часто спотыкались. Наверху, охлажденные струей сильного ветра, мы немного отдохнули и уже вечером возвратились в город.
Пение и пляска составляют как бы специальность здешнего народонаселения. Есть женщины исключительно поющие, и есть исключительно танцующие; даже всякий танец имеет своих особенных исполнительниц. Певицы садятся в кружек, окутывают ноги большим пестрым платком и берут свой особенный инструмент — травянку, с катающимися внутри шариками и с кругом наверху, окаймленным перьями и украшенным медными гвоздиками и кусочками фольги, У каждой певицы по такому тамбурину в руках; равномерно, в такт, ударяют им по колену, сотрясают в воздухе и различным образом поводит по нем, производя оглушающий грохот; вместе с тем, под лад этих жестикуляций, припевают они свои какофонические песни. Движения пляшущих становятся быстрее, все тело принимает участие в пляске, каждая часть его отдельно вертится, как будто укушенная и желающая освободиться от докучного насекомого. В треске их инструментов есть своя дикая гармония, которая очень идет к этим женщинам, делающим выразительные гримасы и в то время, как отрывочные звуки песен вылетают из их толстых губ, в то время, когда искры сыплются из их черных, выразительных глаз.
