Пляски характеристичнее песен. Услужливый Вильгельм флюгер устроил для нас хула-хула en grand, созвав лучших танцовщиц острова. Пляска эта запрещена и долго была предметом гонения миссионеров; но она так вошла в плоть и кровь касака, что он, кажется, не мог бы жить без своей хула-хула; во все свои песни вносит он, при жестикуляциях, главные мотивы этого танца. Правительство, в видах исключения, дозволяет иногда хула-хула, только с условием, чтобы танцовщицы были одеты, и берет за каждый танец 11 долларов пошлины.
За городом, в особо устроенном из пальмовых ветвей шалаше, окруженном толпою народа, собравшегося посмотреть на любимый танец, любовались мы этим характеристическим балетом, более роскошным и по своей оригинальности, и по обстановке, чем все наши Жизели Эсмеральды. Канаки говорили, что давно не было такой хула-хула.
Одна за одной, медленно двигаясь, вползли, не скажу вошли, восемь каначек; на головах их были венки, платья по колено; у щиколоток — нечто в роде браслет из цветов и связки собачьих зубов. Танцевали они под звук ударяемых одна о другую палок; артисты, игравшие на этом нехитром инструменте, пели, жестикулируя. Танец этот был очень скромен и сдержан. Когда кто-нибудь из нас, зрителей, хотел дать денег танцовщицам, то вручал их молодому канаку, и тот уже передавал их танцовщицам, поцеловав по очереди каждую. Целовал он, растирая свой нос о нос красавицы, предварительно смахнув платком с лица её пыль и сделав то же и с своей физиономией. Что город, то норов!
Музыканты и танцовщицы ушли; их место занял другой оркестр, где каждый музыкант имел по два барабана, маленький и большой; по маленькому били гибким хлыстиком, по большому же ладонью и пальцами. Как только они затянули свою песню, полную гортанных звуков, на ковре из зеленых листьев, которыми усыпан был пол шалаша, явились три высокого роста каначки; средняя, довольно дородная, была поразительно хороша собою. Танец их был полон сладострастия, горячечного, дикого безумия. To рисовалась каждая часть их гибкого тела в каком-то ленивом, полном неги движении; то вдруг, вспыхнув восторгом, вся сотрясалась молодая каначка; протянутою рукою указывала она на кого-нибудь из зрителей, и взглядом и выражением стремящегося вперед тела как-будто хотела передать всю страсть своего нецеломудренного экстаза.
Для третьей хула-хула у музыкантов были в руках большие пустые травянки, глухой звук которых какая-то особенно шел к разнообразным позам последнего танца. Многие миссионеры в негодовании разражались против безнравственности этих вакхических зрелище; мы же, с своей стороны, очень бы жалели, если бы каначки утратили, среди новых привычек, прелесть свой старой, наивной хула-хула.
В последний день нашей стоянки в Гонолулу, мы были представлены королю. Все офицеры нашей эскадры отправились сначала в дом управления, чтоб отыскать Вайли. На воротах дома была золотая корона; на дворе несколько маленьких домиков, в роде будок; один из них вмещал в себе министерство финансов, в другом было министерство просвещения, в третьем министерство внутренних дел; в самом конце двора было министерство иностранных дел, где мы и нашли Вайли. Все стены единственной комнаты министерства уставлены были книгами, a углы и столы были завалены бумагами. Бумаги грудами лежали на полу, и среди всего этого заседал Вайли, в своем мундире и голубой ленте. С ним мы пошли во дворец. На большом дворе выстроено было войско, бившее во все барабаны; на флагштоке поднимался новый флаг. Дворец состоит из нескольких высоких и больших комнат, роскошно меблированных. На полу превосходные ковры, на окнах штофные занавеси; мебель обита тоже пунцовым штофом. Все замечательные лица города ходили по приемной зале; в числе их я узнал г. Бишофа и генерала Матаи; все это было en grande tenue, кто в ленте, кто в генеральском мундире.
Минут через пять ввели нас в тронную залу. Вместо трона, посреди, на возвышении, стояла кушетка и около нее, в мундире национальной гвардии и в белых перчатках, стоял король Камеамеа IV, высокий, красивый мужчина, лет тридцати пяти, с каким-то грустным выражением в своих черных больших глазах. Это выражение я заметил у многих канаков высокого происхождения. Казалось, их грызет какой-то внутренний недуг, какое-то горе, и нет силы, нет власти сломить его, и одна только безусловная покорность судьбе примиряет их с жизнью. Как будто на лице главы народа я читал судьбу всей его нации, безропотно гаснущей и тающей. A где взять энергии, где взять силы, чтобы сбросить с себя цепь, наложенную неумолимым роком? A главное — где ответ на вопрос: что же делать? Кто укажет лекарство против точащего недуга? Или они неизлечимый, смертельный, и главы народа знают об этом? Я смотрел на эти глаза, полные грустного выражения, и мне было какая-то жутко!.. По манерам своим, король настоящий джентльмен; притом он пользуется общею любовью и уважением.
Нас всех, по очереди, представил ему наш отрядный начальник. Когда аудиенция кончилась, мы разбрелись по двору, вписав предварительно свои имена в книгу. Нам принесли показать знаменитую царскую мантию, сделанную из перьев самой редкой птицы; эта мантия делалась несколько десятков, если не сотен лет, потому что в птице только два пера, которые идут в дело. Кабинет короля уставлен книгами; на стенах висят несколько портретов, между которыми бросается в глаза умная и характеристическая личность Камеамеа I.
Побывав в Таити, я сожалел, отчего мы живем не в прошедшем столетии. В доброе старое время можно было говорить о своих сентиментальных увлечениях, и вас не стали бы подозревать в недостатке положительности и наблюдательности; с вас не потребовали бы и умеренности, необходимой в наше время. Теперь никому нет дела не до радостей ваших, или до вашего горя; от вас требуют только положительных фактов, дела, цифр, — хотя бы и не следовало требовать этого от человека, две недели прожившего на Таити. A потому, я на время отказываюсь от XIX столетия и воображаю себя в шелковом кафтане, в напудренном парике, в лаковых башмаках с красными каблуками; смотрю и рассказываю как человек XVIII столетия.
Если б я сопровождал Бугенвиля в его кругосветном плавании, то начал бы тогда свое письмо так:
«Случалось ли вам бывать в картинной галерее, полной произведениями великих мастеров, где вы не знаете, на чем остановиться, чему удивляться? Глаза ваши разбегаются, вы не можете сосредоточить внимания ни на божественном лице рафаэлевой Мадонны, или на выразительных глазах мурильевского мальчика, ли на прозрачном теле рубенсовой Сусанны, или на затишье леса Рейздаля; быстро отрываетесь вы от одного охватившего вас впечатления и поражены и восхищены новым! Скоро вы устаете, напрасно заставляете себя восхищаться и с ужасом чувствуете свое бессилие… бессилие нашей природы сразу вместить в себе наплывающее море восторгов и впечатлений…»
Смахнув платком с кружевных оборок попавший на них табак, я поправляю свой напудренный парик и продолжаю:
«Почти то же ощущали мы, попав на Таити, страну, действительно поражающую путешественника своею красотою. Некоторые из нас сразу потонули в вихре увлечения, как любители-дилетанты, пробегающие поверхностно картинную галерею, безусловно принимая всякое схваченное наслаждение. Другие приостановились и с недоверием смотрели на очаровательные бухты, окаймленные гирляндами пальм, на южное небо, смотрящееся звездами сквозь прорезь зелени; эти зрители, мало-помалу увлекаясь, покорялись общему впечатлению. Отчаянные пессимисты, не сдаваясь на словах и сами того не замечая, меняли свои привычки и вдруг, ни с того ни с сего, просиживали несколько часов сряду, ночью, под тенью пальм, не давая себе ни в чем отчета, не сознаваясь перед собою в сделанном отступлений от своих привычек. Таити подействовал на всех, как безусловно совершенная красавица. С восторгом припал к её ногам юноша, откровенно высказывая ей чувство, переполнившее его молодое сердце, чувство, вырывающееся то бурными потоками речи, то бессвязными словами, в которых слышалась откликнувшаяся на призыв красоты молодость; улыбнулся старик и безропотно преклонил свою седую голову; остановился равнодушный, всмотрелся и должен был сознаться, что перед ним что-то новое, что-то неиспытанное им до сих пор, и что он чувствует сам, как начинает мало-помалу сдаваться…»
Спутник Бугенвиля остался бы в своем безграничном восхищении; но плавателя XIX века ждала у будуара красавица, на острове Таити, французская колония, с солдатами, нарядившимися, по случаю прихода русской эскадры, в суконные сюртуки с бумажными эполетами, — с трехцветными флагами; колония с кабаками, с миссионерами, с хвастовством, водевильным разговором, торгашеством, нечистоплотностью, с рожками, играющими зорю, с барабанам и грубым непониманием своего дела! Как ни усиливались близ растущие деревья скрыть своими ветвями и широкими листьями болезненные наросты
