сумасшедший был приглашен в залу и должен был выслушать спич в похвалу его уменья и вкуса.
В этот день, проведенный нами в степи, в Буэнос-Айресе избран был новый президент, генерал Бартоломео Митре. Ждали беспорядков; представители округов подавали свои голоса, записываясь во дворце юстиции; на площади стояло, на всякий случай, тщедушное, оборванное войско. По углам явились афиши, возвещавшие, что новый президент будет завтра в малом театре. В большом театре, где даются оперы, публика состоит большего частью из иностранцев, живущих в городе. Гаучо, конечно, не пойдет слушать Лагранж. Президенту надобно было польстить главной, самой многочисленной публике, хотя от неё и пахнет свежим мясом и кровью, — публике с нечистыми лицами, но с чисто-выточенными ножами. Приглашение нового президента в театр равносильно здесь празднествам, которые сопутствуют нашим европейским коронациям. Нанята была музыка, которая играла перед театром, на улице; весь народ желал встретить президента у входа, и представление не начиналось. Наконец, заиграли марш, толпа раздвинулась, и явился новоизбранный, в генеральском мундире, с перевязью через плечо голубого и белого цвета, национальных цветов Буэнос-Айреса. За ним шли двое седовласых господ, также в генеральских мундирах; с ними вошла в театр и публика. Поднялся занавес; актеры пропели народный гимн. При Росасе же всякое представление начиналось следующею сценой: актеры, пропев гимн, восклицали «да здравствуют федералисты!», и публика единодушно отвечала, с страшными угрожающими жестами: «смерть унионистам!» Теперь этого не было: публика прокричала «bravo!», чем и кончилось внимание к президенту. Интересно было смотреть по ложам и креслам. Мы видели здесь людей, составляющих ядро Буэнос-Айреса, его правительство, — людей, бывших некогда членами общества Maсхорко, носивших розовые цвета Росаса… «А что, спросил я бывшего в зале г. Станкевича, хозяина всех южно-американских театров: — можно ли оставить свое пальто на кресле, выходя в коридор?» — «Не советую,» отвечал он, глядя на наших соседей….
Верхний ярус, в котором сидели одни дамы, смотрел выставкою картин, семейных портретов Ван-Дика или Рубенса. Дамы, желающие идти в театр без проводника или кавалера, имеют отведенное, особенное место, cazuela, куда мужчина,
В Буэнос-Айресе есть железная дорога, сделанная без всякой видимой цели; она не соединяет города с каким-нибудь замечательным местом, a выстроена вероятно для того, чтобы сказали, что в Буэнос-Айресе есть железная дорога. Она идет на юг в пампы верст на пятьдесят. Проходя городом и предместьями, вагон часто останавливаются, и здесь высаживается главная часть пассажиров; на дальние станции завозят каких-нибудь старух да таких туристов, как мы, которым решительно все равно где бы ни высадиться. Верст десять шли предместья; тут были сады, дачи, фабрики; дальше рельсы прорезывали степи, терявшиеся в отдалении. Те же квинты, те же деревья и соперничествующие с железною дорогой средства перевозки — визжащие колесами фуры, с быками, гаучами, кожами и мясом. Много еще пройдет времени, пока это простое средство перевозки и сообщения сменится здесь железными дорогами.
Мы прожили в Буэнос-Айресе шесть дней. Вечера проводили или дома, перед камином, потому что было довольно холодно, или гуляя по улице «Перу», освещенной газом, или в театре, или в клубе иностранцев. В последнем приходилось встречать людей с самыми разнообразными взглядами на дела Буэнос-Айреса. Еще до сих пор едва начавшийся разговор незаметно переходит на живое воспоминание диктаторства Росаса, и, среди обвинений и преувеличенных рассказов, иногда приходилось слышать и слова оправдания тирану. Так, мы нашли сильного защитника его в лице голландского консула, у которого провели целый вечер. Он давно живет здесь, торгует кожами и салом, и ему часто приходится вести дела с владельцами отдаленных эстанций. «При Росасе был, по крайней мере, порядок,» говорил он, «а вы не знаете этого народа, не имеющего никаких нравственных начал!» Характер Росаса воспитался обстоятельствами, и люди сделали его таким, потому что человеческие средства убеждения, исправительные меры, все это здесь недействительно! Чтобы понять здешний народ, надо забыть все ваши европейские взгляды. Возьмите здешние войны. В нынешнем году Уркиса осаждал Буэнос-Айрес; мы с ним приятели. Живя в осажденном им городе, я часто ездил к нему в лагерь, вел там свои дела открыто и, конечно, отлично вел их. Мяса у нас не было, вот и возьмешь с собою (продолжал он уже в анекдотическом духе) несколько бутылок вина и не даешь откупорить до тех пор, пока не позволят тебе первому отрезать от висящего среди палатки зажаренного мяса; a то, не успеешь отвернуться, как ничего не останется. A я уж это знаю, ножом откромсаю себе порядочный кус, так что Уркиса рассмеется и скажет: «вот молодец! это по-нашему, видно, что знаком с гаучами!» После этого я уж и даю им вино и, прокутив весь вечер, возвращаюсь домой. A самая война как идет? — кто из генералов терпеливее, тот и победитель. Надоест кому стоять, и кто первый уйдет, тот проигрывает сражение. Вот теперешний президент Митре: как он славно улепетнул, потерял почти всю кавалерию в сражении с индейцами, a также считался победителем!
Наш хозяин, долго живя здесь, действительно приобрел кое-что из манер гауча, и речь его, отрывочная и пересыпанная удалыми выражениями, была очень оживлена и интересна. Он даже раз увлекся до того, что, рассказывая о нападениях индейцев, свистал, подражая летящим стрелам, и в жару рассказа какая-то особенно гикал, почувствовав себя совершенным индейцем.
Мы возвращались в Монтевидео на пароходе Constitution; пароход этот переделан из купеческого парусного судна, вследствие чего он очень некрасив и неудобен. Сколько комфортабелен и приличен был Montevideo как стенами, так и публикой, столько Constitution был не комфортабелен, и публика его, вероятно, была та самая, которую мы видели в театре, когда там был президент. Я даже как будто узнавал некоторых. Только капитан парохода своею предупредительностью и удивительно ласковым вниманием сглаживал общие угловатости и неудобства. Тут царствовал какой-то патриархальный тон. За обедом капитан, словно отец семейства, сел на главное место и начал раздавать кушанье, припасая самые вкусные куски для избранных. Избранными были, к счастью, мы, и я внутренне жалел сидящих далее, до которых доходили косточки в остатки. Нам откупоривалась особенная бутылка вина, что видимо оскорбляло одного очень морщинистого старичка, с сатирическим, едким выражением лица, которое бывает у злых и старых профессоров-экзаменаторов; он даже несколько раз пытался завести мирные переговоры, но мы важно отмалчивались, не желая сойти с пьедестала нашего временного величия. Видя, что все усилия его тщетны, он напал на своего соседа, какого-то рябого, с редкою бородой и свиными глазками, господина и так раскричался на него, что закашлялся, покраснел и долго злобно потрясал головой! Подали шампанского; его достало и старичку; это так его обрадовало и так ему польстило, что он из злого превратился в веселого старого кутилу.
Когда я забрался в койку, находившуюся около дамской каюты, так что все пассажиры проходили мимо меня я еще больше возненавидел старичка, который, с своей стороны, видимо желал мне наделать всевозможных неприятностей. Койка была похожа на гроб, повернуться было трудно; a старичок расположился около меня рассказывать какой-то даме что-то такое, что повело к нескончаемым пояснениям, упрекам, уверениям, и все эти речи, произносимые сиплым, разбитым голосом, с кашлем и одышкой, продолжались далеко заполночь. Это было похоже на пытку, и горько я раскаивался, что не заискал у старичка во время обеда: я бы мог деликатно напомнить ему. что время спать, a теперь я не мог сделать этого, обидев его своим невниманием во время обеда: я пожинал плоды своей гордости…
В Монтевидео мы прожили еще две недели. Познакомившись во многих домах, мы несколько присмотрелись и к обществу. Во всяком доме было почему-то много девиц, и молодых, и старых. Детей не
