Трувар не успел порадоваться – острие пробило грудь. Оттащили туда, где уже лежал Сивар и над телом его копошился лекарь.
– Не щадить! – закричал Рюрик, вздевая боевой топор и, подобный богу войны, ринулся в сечу. Телохранители не поспели за ним.
Навстречу Рюрику рванулся могучий Бес, этого Вадимова соратника Добря и сам бы придушил, будь у него силенка. Поравнявшись с мятежным боярином, князь уклонился от свистящего меча и, уже пролетая мимо, поразил силача нежданным ударом в бок, отпуская рукоять топора. Залитый кровью Бес так и рухнул наземь, увлекая за собой железо. А Рюрик сам выхватил меч и устремился вперед в поисках новой поживы.
Вторя голосу законного князя, по небу покатился гром, мясистые тучи опустились еще ниже.
Мятежники один за другим падали, их крики становились все тише, а верные князю дружины напирали, кромсали и рубили. Вадима никто не тронул, только оружие выбили. Он качался, пару раз чуть не выпал из седла. Лошадь под ним едва перебирала копытами, глаза бешено вращались, с морды срывались тяжелые хлопья пены.
Грохот битвы постепенно стихал, зато громовые раскаты в хмуром небе становились все громче. И молнии сверкали куда ярче смертоносных лезвий.
Когда на землю упали первые капли, на «своих двоих» не осталось ни одного мятежника, а земля стонала, алая от потоков крови.
– Собрать всех городских на площадь, – глухо приказал Рюрик. – Волхва ко мне в терем. Готовить краду.
Гридни, те, что были при князе, бросились во все стороны, другие варяги осматривали тела, оттаскивали трупы своих, одним закрывали очи, другим распрямляли члены, бережно укладывали наземь. Скрюченные тела мятежников бросали в кучу, без разбора и почтения.
Горожане выходили к княжьему двору медленно. Дети прижимались к родителям, орали, плакали. Женщины всхлипывали, на бледных лицах отчаянье. Мужиков осталось мало – уцелели только те, кто не решился выступить против князя, но и эти напуганы. Прежде готовились помереть от рук победившего Вадима, а нынче, видать, придется положить головы под секиры неистовых варягов.
«Князья не различают лиц, для них народ – един. И если горстка артельщиков осмелилась восстать против власти, стало быть, весь народ восстал, а значит, и карать должно всех», – понял Добря.
Только теперь ему удалось выбраться из укрытия, и тут же споткнулся, полетел головой вперед. Подхватили сильные руки. Еще не успел распознать кто, но ужас уже пробрался в душу. От человека пахнет кровью и лошадиным потом, стало быть – один из тех, кто только что резал и убивал.
Мальчик вскинул голову, сердце сжалось. Олег кинул проницательный взгляд. В изумрудных глазах тревога, кудри из огненно-рыжих стали пепельными. По лицу Олега крупными каплями бежит пот.
– Иди к своим, – прохрипел мурманин и… отпустил.
Добря помчался туда, где толпились горожане, быстро отыскал мать. Завидев сына, чья одежда стала рyдой, женщина взвыла.
– Я не ранен, не ранен… – сквозь слезы уверял Добря. – А батька… батька…
Дождь моросил беспрерывно, иглами впивался в кожу. Добря уткнулся лицом в мамкин живот и тоже подвывал.
Трупы мятежников сваливали на телеги – Рюрик приказал вывезти за город и сложить у подножья холма. Да еще стражу поставить, чтоб никто из родичей не смел тела прибрать. Худшего погребения и вообразить нельзя: с весны и по середину лета земли у подножья заболочены, на эти болота приплывают упыри, прибегают русалки. Нечисть до скончания века будет мучить, калечить души предателей, а те, поглощенные трясиной, не смогут укрыться. Покойникам придется взирать на величие Рюрикова города, на поминальные обряды в честь тех, кто погиб, защищая власть князя. И каждый день умываться горькими слезами, травиться собственной злобой, терзаться.
Едва улицу расчистили, с княжеского двора начали выводить оставшихся бунтовщиков, раненых, искалеченных, но живых – тех, кто все-таки уцелел в кровавой схватке. Воинов Вадима выстроили в ряд, и, несмотря на слезы и мольбы, к ним двинулись те, кто желал отомстить особо. Пленные мужики столпились поодаль, глаза одурманены, ноги подгибаются. Мать вскрикнула, и Добря резко повернулся – так и есть, отец… живой! Пока еще живой.
Варяги надвигались на пленных медленно, позволяя тем вкусить настоящего страха. В руках только ножи, лезвия блестят холодно, ловят дождевые капли. Ноги утопают в кровавой грязи, сердца испепеляет ярость. Мятежники падали на колени, но их поднимали, тут же вспарывали животы. Под нестерпимые крики вытягивали кишки, наматывали на кулак, прочую требуху разбрасывали тут же, топтали сапогами. Тех, у кого не было ранений, штырями прибивали к частоколу княжьего подворья, в рот и вспоротое брюхо пихали червей и жаб. Остальные ползали по грязи, умирали мучительно и очень долго.
После привели Вадима. Он едва держался на ногах, но был целехонек – ни один воин не коснулся Гостомыслова внука.
– На колени! – бросил Рюрик.
И словно бы от этих слов, от ущемленной гордости прибыло Вадиму сил, и последний раз сверкнули молнии в очах. Распрямился. Два дюжих варяга в тот же миг заломали ему руки, чтобы выполнить княжий приказ. Вадим извернулся, застонал натужно. Добре почудилось, что еще немного – стряхнет Вадим ретивых воев и, бросившись на Рюрика, сам опрокинет того на землю.
Точно угадав эти желания, Рюрик спешился. Князь поравнялся с обидчиком, замер.
– Чего стоишь? Руби… безоружного! – прохрипел Вадим, сгибаясь под тяжестью висевших на нем ратников. – Я не покорюсь тебе!
Все ждали от князя каких-то слов. А вдруг еще Рюрик снова выхватит меч из ножен, да и со всего размаху… Бабы зажмурились, но Добря смотрел во все глаза. Вот-вот сейчас «ослободит» князь врага и сойдется с ним в честном поединке. А там уж чей жребий перевесит!
– Много чести, – ответил Рюрик.
Добря ойкнул, обманувшись в ожиданиях.
В тот же самый момент варягам удалось повалить Вадима на колени.
– Изверг! Дай хоть слово последнее молвить!
– Нет.
– Великие боги! Почему же вы помогаете не мне, а этому самозванцу?! – воскликнул Вадим. Молитва или проклятия слетели бы с его уст вновь, но продолжить он не сумел.
Рюрик стремительно шагнул вперед и ухватил Вадима за голову.
– Шею свернет! – ахнули в толпе.
Князь зарычал, с разворота рванул вверх. Хрустнуло, кожа на шее лопнула, кровь брызнула горячей струей. Державшие Вадима варяги отпрянули. Он же, все еще живой, взвыл, попытался воспротивиться, но следующий неистовый рывок сломал позвонки, шейные мышцы лопнули, как толстые, но гнилые канаты. Рюрик опять зарычал, ухватил крепче и скрутил голову с плеч. Вслед за ней потянулась кровавая полоска, подоспевший дружинник один ударом отсек хрящи и жилы. Руда выходила из обезглавленного тела толчками, щедро заливала и без того багряную почву.
В этот миг мало кто смог бы узнать в князе того самого Рюрика – справедливого, светлого. Он вертел мертвую голову Вадима в руках, смотрел с нечеловеческой ненавистью. Затем самолично насадил на воткнутое тут же копье и сказал, кивнув на тело:
– А это отвезите обратно, в самый Словенск. Поставьте перед домом его. Пусть родня, коли еще жива, полюбуется. Всякого, кто вознамерится похоронить, – удавить. Кровь за кровь!
…Князь ступал тяжело, лицо по-прежнему серое. После расправы над Вадимом боль и гнев не отступили. Рюрик на мгновенье застыл, запрокинул голову, подставляя лицо мелкому, моросящему дождю.
– А что с этими делать? – чуть слышно спросил дружинник, кивнул на мятежное мужичье.
Толпа горожан заколебалась. Женщины застыли, мужчины сжали кулаки, оры детей стали громче, пронзительней. Помутневший взгляд князя скользнул по толпе, губы сухие. Он вздохнул так тяжело, будто на груди покоится огромный валун, сказал бесцветно:
– Вадима в князья хотели? И чем же так полюбился? Пел, поди… Рюрик – зверь, а сам – милостивейший
