Был солнечный, весенний полдень, когда Пекарскую улицу запрудила двадцатитысячная демонстрация рабочих с оркестрами, знаменами и венками. В ответ на известие о запрете нести тело убитого рабочего Козака на Яновское кладбище рабочие взяли гроб и двинулись в направлении Бернардинской площади — через город.
На улице Сакраменток и Жулинского рабочим преградили дорогу полицейские. Озверевшие палачи как хищные звери бросились на демонстрантов, били мужчин, женщин, детей, топтали венки, вырывали знамена. Когда же, несмотря на все это, процессия продолжала двигаться вперед, прозвучал первый ружейный выстрел, а за ним второй.
Пули попадали прежде всего в гроб и в делегатов, которые несли венки. Упали четверо убитых, среди них беременная женщина и несколько десятков раненых.
На Бернардинской площади траурную процессию встречает другой полицейский отряд. Новые убитые и раненые.
Около тюрьмы, что на Казимировской улице, спрятанная там полиция обстреливает демонстрантов изо всех окон. Уличная мостовая окрасилась кровью.
В то время когда одни рабочие опускали в могилу растерзанный и окровавленный гроб с телом своего товарища, другие строили на улицах баррикады из опрокинутых трамваев, подвод и голыми руками боролись со взбешенным врагом.
Но силы были не равны. На другой день полиция овладела городом. Начались массовые аресты.
Так шляхта праздновала свою «победу».
Рабочие демонстрации, которые превратились в массовое революционное выступление 16 апреля 1936 года во Львове, насмерть перепугали правительство польской шляхты и ее верных лакеев — руководителей ППС. Паника буржуазии была так велика, что с пяти часов дня 16 апреля и вплоть до следующего дня не показался на улицах города ни один «стшелец», ни один «оброньца Львова», даже вооруженные до зубов полицейские попрятались в воротах домов. На уличных баррикадах до поздней ночи продолжались бои рабочих с полицией, горели во тьме неосвещенного города склады досок и дерева, а по улицам города проезжали военные грузовики с солдатами и пулеметами.
Особенно дикий, животный ужас перед революционными выступлениями рабочих и крестьянских масс в Польше, и в частности в Западной Украине, охватил украинскую буржуазию. Это ведь были «медовые месяцы» безоговорочного соглашения украинской буржуазии с правительством польской шляхты. Революционные выступления рабочих в Кракове, Ченстохове, Хшанове и Львове, а главным образом крестьянское восстание в селах Волыни, против которого варшавские правители должны были выслать танки и военные отряды, вызвали у украинской буржуазии серьезные опасения за своего союзника и покровителя.
Семнадцатого апреля украинская буржуазия опубликовала от имени «организации украинцев города Львова» воззвание, в котором клеймила революционные массы, клеветала на них и поучала рабочих, что, дескать, «уничтожение чужого имущества никогда и нигде не приводило к улучшению судьбы рабочих».
В ответ на расстрелы полицией львовских рабочих 16 апреля трудящиеся всех заводов и фабрик бывшей Польши единодушно требовали объявления всеобщей забастовки и свержения ненавистной власти помещиков и капиталистов. Но господа «социалисты» недзялковские испугались рабочих выступлений не меньше господ мосцицких и складковских — и центральный комитет ППС немедленно издал приказ своим партийным организациям с решительным запрещением всеобщей забастовки.
Так украинская буржуазия и «социалисты» из ППС спасали каждый раз власть польской шляхты от революционного гнева трудящихся рабочих и крестьян. Однако революционный четверг 16 апреля 1936 года во Львове наглядно показал угнетенным трудящимся Западной Украины всю внутреннюю гнилость и дряхлость спесивого государства польской шляхты, которая удерживала власть только благодаря террору и полицейской палке. Революционные выступления весной 1936 года в целом ряде городов бывшей Польши, закончившиеся баррикадами на улицах Львова, показали трудящимся массам, что прогнившее государство польской шляхты держится на глиняных ногах и что оно при первом толчке рассыплется в прах. И это полностью подтвердилось в сентябре 1939 года.
1940
ТВОРЧЕСКИЙ ПОРЫВ
— Не горюй, Фрима, все еще будет хорошо!
Но Фрима не могла не горевать: такова уж была ее натура. От горестей она даже забыла посуду вымыть, и весь день у нее невыносимо болела голова.
Когда Герцель Шехтер возвращался вечером домой, его жена и сынишка уже спали. Увидев плотно закрытые окна, он еще раз тщательно проверял в передней замок своей собственной конструкции. Хоть он ступал на цыпочках, но шаги его будили Фриму. В ее полных слез глазах стоял немой вопрос.
— Не горюй, Фрима,— повторял он свою песенку.— Не нашел сегодня — ну, ничего — найду завтра. Сегодняшним днем история моей жизни не кончается.
А потом спрашивал:
—
Опять кто-нибудь в кухне ночует?
—
У-гу. Возьми там хлеб и огурцы, только смотри не разбуди его! Три ночи не спал бедняга.
Герцель выходил на кухню, шарил по горшкам, и, когда со
брался
было уже уходить, из-под перины вынырнула голова под польщика вся в перьях.
—
Хотите поесть, неизвестный товарищ? Чем хата богата...
—
Спасибо, я поужинал,— ответил, зевая во весь рот, подпольщик.
Тогда хозяин квартиры усаживался на краю кровати, жевал огурец и спрашивал гостя — тридцать пятого из тех, что он скрывал у себя,— скоро ли будет революция? На это получал ответ, что все зависит от объективных условий. Потом Герцель возвращался в комнату, доставал из-за шкафа большой рулон бумаги, высыпал из кармана на стол остатки табака и принимался за работу.
Только теперь, когда все кругом спало, душа мечтателя расправляла паруса. Из линий, которые осторожно и вдумчиво выводила на бумаге рука Герцеля, постепенно вырастали самые новейшие дирижабли, самолеты, танки конструкции Герцеля. Ему резало глаза, голову клонило ко сну, но Герцель не сдавался. С упорством фанатика он воплощал в форму идеи, рожденные в его неутомимом мозгу бессонными ночами... Когда начинало светать, Герцель рисовал на готовом проекте маленькую пятиугольную звезду, старательно обвязывал рулон шнурком, прятал его за шкаф, а потом засыпал коротким и тревожным сном.
У Герцеля была еще одна слабость — сын. Получив, наконец, место помощника бухгалтера на каком-то маленьком предприятии, он прежде всего подумал о своем сыне, которого неизвестно почему все называли Иеронимом. Иерониму было одиннадцать лет, и наступило время отдавать его в гимназию. Кроме того, он очень любил музыку.
—
Завтра куплю тебе скрипку, а через неделю запишу в гимназию,— сказал Герцель сыну.— Дешевенькая это будет скрипка, и я не знаю, не рассыплется ли она совсем через месяц- два, как не знаю, не выгонят ли и тебя к тому времени из гимназии за невзнос платы за правоучение. Да чего нам горевать о том, что будет через два месяца?
На другой день вечером Иероним уже водил смычком по струнам. А когда на городском валу покрылись золотом каштаны, Герцель, прогуливаясь с сыном по рынку, остановился перед одним старым домом и, указывая пальцем на венецианского льва, который застыл с книгой в лапе над воротами, сказал:
