Сам не заметил, как вышел снова к реке и здесь услыхал своей песне ответ:
Это пел серый волк. Если бы храбрый козлик молотком не замахнулся, каждый пошёл бы дальше со своей песней своим путём. Но у козлика была привычка замахиваться…
— Ну вот, отняла молоток! Честно это, да? Как теперь я с тобой буду воевать? Безоружный?
— Молчи! Ты убит.
Да, это правильно — он убит. Был бы живой, никогда с оружием своим не расстался бы. Чёрный козлик упал, не на камни, конечно, в траву, но упал как полагается — лёг на спину, раскинув руки.
— Я ухожу, — сказала Асия, — а ты, если не хочешь, чтобы тебя в другой раз убили, лежи тут до вечера. Встанешь — солнце свидетель, — опять убью! Потому что надоел ты мне, приставучка.
Ох, уж и ответил бы он ей, если бы только могли отвечать убитые!
Волк ушёл, козлик остался.
Лежит недвижимый. Нос чешется, но руку поднять нельзя. Скосил глаза — на кончике носа комар. Сидит спокойно и пьёт кровь, а смахнуть как? Рукой невозможно, это точно, а если кончиком языка? Нет, языком не дотянуться, а голова убитая лежит на земле как пришитая. Брюхо у комара толстое налилось, красное. Напился крови и улетел. А жаль, без комара ещё скучнее стало… Ой, кто это? Не гудит, не шумит, а летит. Голубой-голубой самолёт! Смотри, самолётик, гляди, аэродром — вот он, на ладони. Покружился, покружился и спланировал самолёт на ладонь. Крылья у самолёта прямые, совсем прозрачные, глаза огромные, переливчатые — стрекозой самолёт называется. Но почему вдруг сорвалась с ладони стрекоза? Что углядела своими фара-ми-глазищами? Ах, вот оно что — мошка! Мошка-крошка, в зелёной одёжке, быстро-быстро перебирая крылышками, летела, спешила, а стрекоза её цап! Ничего не поделаешь — война. Не надо было мухе этой зевать. Вот зазевался Миргасим и теперь убит. До самого вечера. Ох, когда же день кончится, когда наступит вечер?
Солнце над головой — как раскалённая сковорода, река у ног — как лезвие ножа. Поля пшеницы за рекой — белое пламя. Колосья, подобно белым огненным языкам, то клонятся к земле, то лижут край неба. Эх, в такой день самое время кирпичи кизячные сушить!
Нарубит соломы сестрёнка Шакире, заглянет в ведро с верёвочной дужкой:
«Почему оно пустое?»
А бабушка ещё больше удивится:
«Такой шустрый мальчик наш Миргасим, такой помощник старательный, ловкий, куда он делся?»
«Должно быть, с ребятами по улице мяч гоняет».
«Что ты говоришь, Шакире! Если бы здоров был, мою просьбу уважил бы. Уж не заболел ли?»
Шакире засмеётся и побежит к подружкам. Рада, должно быть, что кирпичики лепить не надо. А бабушка повздыхает, погорюет… Ничего не поделаешь! Придётся самой теперь потрудиться. Возьмёт ведро, совок, пойдёт навоз собирать, выйдет к реке и увидит бойца убитого. Ну и попадёт, ну и влетит ему!
«Сейчас же встань, Миргасим! Людей постыдился бы, все товарищи твои навоз собирают, один ты лежишь загораешь. Эх, Миргасим, Миргаси-и-им!..»
Он давно встал бы, если бы не уговор: убит до вечера. Но когда бабушка приказывает, что тут поделаешь? Ослушаться бабушку никак нельзя — грех. Вскочит Миргасим и, стуча совком по ведру, помчится мимо колхозного сада, мимо дома Абдракипа-бабая, пусть видит Асия — он исполняет бабушкин приказ, совком работает.
Хоть бы скорее бабушка пришла, позвала бы его… По всему телу мурашки бегают, в ушах словно шмели гудят. Неужто в самом деле так и будет чёрный козлик лежать весь день до вечера?
Песенку от скуки засвистать, что ли? Только начал, и вдруг… Зуб выскочил вдруг! Уже давно шатался, болтался, на тоненькой полосочке держался, да страшно было оторвать. А теперь пожалуйста — вот он, в руке! И второй, рядом, тоже шатается, но этот, должно быть, постоит ещё. Как сделать, чтобы новый зуб вырос крепче старого? Бабушка знает слова такие сильные, пошепчешь, и зуб вырастет острый, длинный, как у крысы. Хорошо бы этак было, у крысы зубы острые, что хочешь перегрызут. Миргасим слов тех сильных не знает.
— Бабушка, — чуть не плачет воин убитый, — бабушка…
— Миргаси-и-им! — вдруг услыхал он далёкий голос. — Миргаси-и-им!..
Кричат? Зовут? Или это только кажется?
— Бабушка, бабушка-а!.. — зовёт Миргасим. — Пить хочу, бабушка…
— Миргасим! — послышалось совсем близко. — Миргаси-и-им!..
Испугался даже, вскочил: кто это? Оказывается, ребята! Вздымая пыль, бежит по тропе впереди всех рыжий Абдул-Гани, за ним Фаим-сирота, длинный Темирша и коротышка Фарагат.
— Миргаси-и-им, Батыра в армию берут!
Глава пятая. Проводы
Обгоняя ребят, бежит Миргасим на конный двор.
— Ещё двух лошадей взяли — Карлугачку и Сандугача.
Ах, какое дело ему до других! Но Батыр, отцов любимец, конь-огонь, красавец Батыр…
Миргасим прижался к ограде. Во дворе стояли две рабочие лошади: вороная кобылка с белой звёздочкой на лбу — Карлугач-Ласточка и светлый соловый конёк — крепыш Сандугач-Соловушко.
Ремёнными поводьями они были привязаны к задку телеги, на которой лежала охапка только что скошенного овса. Лошади, отгоняя хвостом слепней, ели овёс, ещё зелёный, смешанный с викой. Не часто перепадало им такое угощение!
— Эх, ох! Зачем овёс переводить? — скрипел Саран-абзей[1], старик в высокой бархатной шапке, дядя Фаима-сироты. — Лошади теперь уже не наши. Для чего ремённую сбрую отдавать? Ладно будет и верёвочной узды. Там, в армии, амуницию коням дадут. Что положено, то и получат. А нам своё добро не стоит транжирить. Откуда новое возьмём? Война…
— Коней даём — уздечку жалеем? — возразил дедушка Асии Абдракип-бабай. — Стыдись!
Вот распахнулись двери конюшни, и все увидели Батыра — каждая жилка его дрожит, глазами горячими он косит, сердится. Грива заплетена в косы, косы повиты алыми лентами, и весь он лоснится — настоящее золото, рыжее золото. Вышел во двор, поднялся на дыбы, опустился и побежал к воротам, волоча за собой двух парней, повисших на поводу.
Как он легко бежал! Касались ли земли его копыта?
Люди шарахнулись врассыпную, но тут появился перед конём Абдракип-бабай. Он поднял вверх тонкую, как сухой осенний лист, руку, ухватился за узду, другую положил на морду коня.
— Не балуй, не балуй! — похлопал по шее, погладил. — Э-э, Батыр, славный ты наш конь, чего испугался? Самое страшное, сынок, предстоит тебе впереди.
То похлопывая, то поглаживая, приговаривая ласково, надел старик коню хомут на холку. Потом неспешно, покойно повёл притихшего Батыра к телеге, поставил его между оглобель, затянул на хомуте супонь, пристегнул ремёнными гужами хомут к оглоблям, поднял дугу, подтянул шлею.
Батыр и не заметил, как очутился в упряжке.
Два паренька, которые не могли с ним, незапряжённым, справиться, теперь вскочили на телегу, один из них подхватил, натянул вожжи, и покатили все четыре колеса по пыльной дороге. Легко, красиво, широким шагом бежал Батыр. Карлугач — чёрная Ласточка и соловый Сандугач покорно трусили на
