С удовольствием, не торопясь, принялся он разбирать и раскладывать вещи, как вдруг раздался громкий стук в дверь, — это пожаловал не кто иной, как сам полицейский пристав, особа по тем временам довольно значительная. Приехал он якобы для того, чтобы проверить, в порядке ли у отца документы и есть ли у него „право жительства“ вне „черты оседлости“, где евреям разрешалось тогда селиться.
В сущности, пристав мог бы вызвать отца к себе в полицейский участок повесткой, но предпочел явиться лично, чтобы с глазу на глаз, из рук в руки получить установленную обычаем дань.
Не дождавшись полусотенной, на которую он рассчитывал, величавый пристав потерял терпение и позволил себе какую-то грубость. Отец вспылил, а так как силы он был в то время незаурядной, незваный гость и оглянуться не успел, как очутился на лестничной площадке и от одного толчка полетел вниз по крутым ступенькам…»
И еще один рассказ Самуила Яковлевича об отце: «Детство и юность провел он над страницами древнееврейских духовных книг. Учителя предсказывали ему блестящую будущность. И вдруг он, к великому их разочарованию, прервал эти занятия и на девятнадцатом году жизни пошел работать на маленький заводишко — где-то в Золотоноше или в Пирятине — сначала в качестве ученика, а потом и мастера. Решиться на такой шаг было нелегко: книжная премудрость считалась в его среде почетным делом, а в ремесленниках видели как бы людей низшей касты.
Да и не так-то просто было перейти от старинных пожелтевших фолиантов к заводскому котлу… Отец, по специальности химик-практик, не получил ни среднего, ни высшего образования, но читал Гумбольдта и Гёте в подлиннике и знал чуть ли не наизусть Гоголя и Салтыкова-Щедрина».
Евгения Борисовна Гиттельсон — мать Самуила Яковлевича — родилась и выросла в Витебске, в патриархальной еврейской семье, что говорило о многом. Глава семьи — Борух Гиттельсон, казенный раввин Витебска, был истинным знатоком еврейской истории и языка иврит. Среди многих его учеников был и Марк Антокольский, впоследствии — один из величайших скульпторов России. Молодость и зрелость Боруха Гиттельсона пришлись на годы правления Александра II, когда евреи России, пусть изредка и ненадолго, но могли покинуть пределы оседлости. Старший сын Боруха Гиттельсона, Моисей, в начале 80-х годов XIX века учился в Москве, в высшем учебном заведении. Немногие еврейские семьи, даже весьма богатые, могли послать своих детей учиться в столицу. А Борух Гиттельсон — человек, преданный вере предков, хотел, чтобы дети его получили кроме традиционно-еврейского и светское образование. К Моисею в гости приехала его сестра Женя. Оказавшись в студенческом кругу друзей брата, она была очарована жизнью московской молодежи. С детства хорошо знавшая русский язык (заметим, в семье Гиттельсонов русскому языку обучили всех детей — он был для них родным), влюбленная в романы Тургенева, Гончарова, в стихи Некрасова, Женя Гиттельсон к тому же обладала и незаурядными музыкальными способностями.
«Московские друзья брата приняли ее в свой кружок, как свою, — пишет Самуил Яковлевич. — Показывали ей город, доставали для нее билеты то в оперу, то в драму.
Не часто доводилось ей бывать в театре и на дружеских вечеринках в последующие годы ее жизни, омраченные нуждой и заботой. Вероятно, потому-то она и вспоминала с такой благодарностью немногие дни, прожитые в Москве.
Впрочем, мать моя никогда не была слишком словоохотливой и в противоположность отцу не умела, да и не любила выражать свои сокровенные чувства. Но и по ее немногословным, скупым рассказам в памяти у меня навсегда запечатлелось, быть может, не вполне отчетливое и точное, но живое представление о молодежи восьмидесятых годов, о московских „старых“ студентах в косоворотках и поношенных тужурках, об их шумной, дружной и, несмотря на бедность, по-своему широкой жизни. Я не запомнил их имен, за исключением одного, которое чаще других упоминала мать. Ни разу в жизни не видел я человека, носившего это имя, да и родители мои никогда больше не встречались с ним. Знаю только, что он был так же беспечен, как и беден. За душой у него не было гроша медного, но это не мешало ему быть душой своего кружка. И фамилия его казалась мне словно нарочно придуманной: „Душман“. Я был тогда совершенно уверен, что это не зря».
Самыми незабываемыми оказались для Евгении Борисовны дни в Москве еще и потому, что здесь, в доме брата, она познакомилась с будущим своим мужем — Яковом Мироновичем Маршаком. Самуил Яковлевич считает, что их в значительной мере сблизила любовь к литературе, а более всего — Диккенс: «„Давида Копперфильда“ она и отец читали вслух по очереди».
Эта любовь к английской литературе и к Англии передалась Маршаку. Пройдут годы, и друг Маршака, видный политический деятель Шотландии Эмрис Хьюз, напишет: «Он радовался Лондону и снова переживал в нем дни своей молодости, которые провел здесь, обучаясь в Лондонском университете.
— Я люблю англичан, — как-то сказал мне Маршак.
— За что же? — спросил я, удивившись.
— Знаете, — сказал он, — среди них трое из четырех обязательно окажутся чудаками.
Он любил чудаков. И он сам, пожалуй, был чудаком, так же как и я. Как радовался бы он, если бы ему довелось встретиться с Диккенсом».
О родителях Маршака мы еще не раз будем рассказывать на страницах нашей книги, а сейчас вернемся в детство Маршака.
Из воспоминаний старшего брата Самуила Маршака — Моисея, записанных в 1939 году: «Конец 80-х годов XIX века. Воронеж. Я помню себя смутно с 4—5-летнего возраста. Помню кормилицу Сёмы на крыльце большого дома с маленьким братцем на руках. Она мне что-то говорит о братце… А потом солнечное летнее утро у открытого окна. Принесли большого ворона (не помню, был ли он ручной или ему подрезали крылья). Он ходит по подоконнику, а маленький братец стоит тут же и с огромным любопытством смотрит на птицу. А вот и его старая няня с лицом, достойным кисти Рембрандта. Она помнит время, когда жил Пушкин. Ее молодость и зрелые годы прошли в крепостной неволе… Она смотрит на моего братца и говорит с гордостью: „Енарал Бородин — на всю губернию один!“ В 1 1/2—2 года Сёма был — весь огонь. Живость его была необыкновенна.
Городской сад в Воронеже. Вечер. Площадка. Играет музыка. Сёма рвется из рук няни: вот он выбежал на середину площадки и танцует под музыку. Сотни людей смотрят на него и хохочут. Вдруг оркестр перестал играть.
— Музыка, играй! — кричит он…»
Мгновения раннего детства у художников, поэтов в особенности, навсегда остаются в памяти и с годами вырываются на свободу, воплощаясь в стихах, картинах. Вот и этот день, так живо описанный Моисеем Яковлевичем, остался в памяти Самуила Яковлевича.
Стихи эти написаны в 1958 году. Самуил Яковлевич возвращался памятью к тому дню не раз: «Нас повели в городской сад, где в круглой беседке играли военные музыканты. У меня дух захватило, когда я впервые услышал медные и серебряные голоса оркестра… Ноги мои не стояли на месте, руки рубили воздух.
Мне казалось, что эта музыка никогда не оборвется…
Но вдруг оркестр умолк, сад опять заполнился обычным, будничным шумом. Все вокруг потускнело —
