коммунистов и говорить нечего. Этот Медведев, которого вы на липе повесили, как какой митинг — орет как сумасшедший: «Вот она, наша гордость советская — Вера Павлова!» И вот что вы скажете: вот комсомолка она, а любим ее ужасно, и я не могу ей ни одного слова напротив сказать, сразу моя на меня бросается: «Не тронь мою доченьку. Ты ничего не понимаешь! А Бог, там наверху, все видит и все знает. Ему все равно кто православный, еврей или коммунист! А Верочка наша голубка чистая, отвяжись, старый черт!» Это я то — старый черт! За что, скажите мне на милость! И вот я свои розги взял и спалил в печке, все таки уже взрослая девка и что я один против двух баб сделаю? Ровным счетом ничего, сижу смотрю и молчу».
Галанин от души смеялся над горем дяди Прохора: «Да, ваш домострой теперь в самом деле не у места. Вот подождите выйдет замуж — наверное переменится». — «Переменится? Чорта с два, вот вы послушайте меня дальше. Она у нас невеста и Ваня-жених ее, гуляет с ней как полагается. Хороший, умный паренек, инженер-механик к тому же изобретатель. Но разве все это его устроит? Вот послушайте, как эта коммуна проклятая напакостить может. Гуляют они, значит, два года, а что толку? Раз… этой весной пошли они раз в сад на скамеечке посидеть. У нас все в цвету и вишни цветут и яблони, ну просто с ног валит их духом. А соловьи, соловьи… так и разливаются, в общем все для того, чтобы гулять. Мы ничего — ладно пусть там поцелуются, помилуются, а мы им не будем мешать. Но только смотрим — совсем темно стало, а их нет. Встревожились, дело тут молодое и дурное, долго ли до греха, нужно спасать положение пока не поздно. Пошли мы потихонечку посмотреть при чем они там есть, зашли за кустами к той самой скамейке и что же мы видим, как вы думаете? думаете сидят там в обнимку и целуются и так далее? Совсем даже наоборот! Ваня тот, действительно, с нее глаз не сводит, из за луны так явственно видно как зеленеет и трясется… а она, тьфу, прямо смотреть противно, сидит прямо, не шелохнется и на него даже никакого внимания, прямо как на митинге ихнем, словно ворона каркает: тут тебе и пятилетка в четыре года и наши достижения в тяжелой промышленности и там как их, эти самые, загибы и перегибы… и то и дело: товарищ Сталин — сказал, предвидел, уточнил. Плюнул я с горя на кусты и потащил Маню домой… раз уж Сталин там бояться нам за ее честь никак не приходится.
Долго мы еще сами сидели и горевали, а как она сама пришла, Ваня видно от ее учения сбежал, тут уж моя на нее накинулась: «Верочка, да что же это у тебя получается? Да разве это у тебя любовь? Смотри как он на тебя смотрит, глазами моргает? А ты ему этим иродом Сталиным голову забиваешь! Ох, чует мое сердце ничего у вас не получится, не буду я внуков няньчить…» А она, дуреха, над нами же смеется: «Что это вы ко мне с вашей любовью пристали? Все это второстепенное, никакой такой любви нету, существует, конечно, половой подбор, этого у нас пока еще нет, но главное между мужчиной и женщиной уважение и дружба».
Тут и я уже не выдержал, очень обидно стало за такую глупость и намеки, кричу изо всей силы: «Да за что, нас Бог тобой дурой наказал. Вот нарежу опять розог и всыплю тебе по первое число. Скажите на милость: половой подбор, уважение. Да разве детей с уважением делают? Нет, дура. Если ты правильно любишь, ты его, Ваню, даже иногда и презирать можешь и даже по морде его, подлеца, съездить. А потом, смотришь, поцелует он тебя и все снова забыто и еще горячее его любишь. Любовь — она от Бога, а не от этого сволочи-Сталина. Ну да разве ее уговоришь? Смеется она, мою целует, та ее сразу и простила. И опять, значица, я один против двух баб стою, попробуй ка поборись. Никак невозможно — отступил и выпил с горя..»
Галанин продолжал смеяться: вот она какая, с принципами девица, а все таки это все ей не мешает веселиться и кокетничать с Розеном. Снова уединились оба, она ему что-то напевает, а он, скотина, все старается ее обнять, но без успеха. Дядя Прохор посмотрел по направлению взгляда Галанина, внезапно встревожился: «Посмотрите, что это с вашим другом, Алексей Сергеевич?» Розен, протирая монокль носовым платком, шатаясь пробирался к двери. «Куда это он?» волновался Столетов: «А ну-ка, полиция, сюда, держите его, сейчас падать будет». Дядя Прохор с полицейскими уже окружили Розена, который начал медленно садиться на пол, около него сразу собралась суетливая толпа. «Подождите, держите его за руку и за ноги, вот так… поднимайте… несите, да головой, головой, не стукайте, ради Бога! Несите его прямиком к колодцу, там мы его водой отольем, он сразу опомнится и будет сначала пить», распоряжался дядя Прохор.
С шумом и гамом процессия скрылась за дверью, два немецких шофера, Шмит Галанина и Кунц Розена, бросили танцевать и погнались вслед, за ними поднялся было и Галанин, но Вера его остановила: «Алексей Сергеевич, у меня к вам большое и важное дело. Да бросьте вы, наконец, пить, а то с вами будет тоже самое, что и с вашим другом!» Вернувшийся Столетов посмотрел на нее с укоризной: «Глупости говоришь, Вера. Разве мы, русские, не знаем меру? За ваше здоровье, товарищ Галанин!»
Галанин с ним чокнулся полным стаканом: «И за здоровье русских красавиц! За ваше здоровье, Ниночка!» Нина села рядом с ним: «Нет, правда, не пейте так много. У Веры к вам страшно важное дело. Мы так и решили, что только вы можете нам помочь…» Вера нерешительно настаивала: «Я хотела все это уточнить с немецким офицером, но ничего не могла с ним сделать, потому что он страшно пьян, пьян как сапожник. У меня нет выхода и я должна обратиться к вам. Вот что: пойдемте в мою комнату, там нам будет удобнее о всем поговорить, не будут мешать пьяные. Да ну же, соглашайтесь! Не на колени же мне перед вами становиться?» Краснея она улыбнулась, но глаза ее продолжали смотреть на Галанина с плохо скрываемой неприязнью. Тот с неудовольствием поставил пустой стакан на столик, с неохотой встал: «Ну, ничего с вами не поделаешь. Идемте, только, ради Бога, давайте уточнять как можно скорее: а то посмотрите как здесь весело, да и водки еще много. Подождите только минуточку, я посмотрю, что там делает Розен, а то, может быть наши полицейские его случайно укокошили, вы не думаете?»
Комната Веры была крохотная, у окна в углу узкая железная кровать, покрытая грубым серым одеялом, с другой стороны стол, на котором лежала стопка ученических тетрадей, маленький букет полевых цветов в стакане воды украшал фотографию молодого красного командира. У двери вешалка, задернутая простыней, рядом на полках ряд книг. Маленькая керосиновая лампа на стене светила желтым зубчатым пламенем.
Был только один простой стул у окна и Галанин, подумав, сел на кровать, не торопясь закурил папиросу, вопросительно смотрел на Веру, которая стояла перед ним, смущенно улыбаясь: «Бедно у меня, не правда ли?» — «Да нет не бедно, скромно и что-то очень уж строго. Ваша комната, как будто келья монашки, вот только иконы не видно, но зато вместо нее товарищ Сталин, которому вы, наверное, и молитесь…»
Галанин небрежным жестом показал на портрет Сталина над полками у кровати, потом взял портрет со стола: «Ага, это, конечно, ваш жених, Ваня. Ничего себе: славный русский юноша, умное, симпатичное, хотя не очень красивое лицо. Хочу верить, что он не коммунист и рад за вас!» Вера вырвала портрет жениха из рук Галанина, поставила его снова на стол и придвинула к нему букет цветов: «Я вас позвала сюда не для того, чтобы выслушивать ваши критические замечания, у меня к вам важное дело… не знаю как мне начать и поймете ли вы?» — «Почему же не пойму, вы говорите по русски, вот если бы вы говорили по немецки, как тогда на площади и потом в горсовете, тогда может быть не понял бы, а по русски…» — «Вы смеетесь? Но мне все равно, у меня нет выхода. Я хочу вас просить… за евреев…»
Галанин смотрел в окно и зевал: «Ну ладно, говорите, только прошу вас покорно, будьте кратки, мои друзья ведь меня ждут и водка тоже и пироги! Кстати, какие чудесные пироги спекла ваша тетя Маня. Прямо тают во рту. Мне прямо было стыдно перед всеми вами за мое обжорство. Чудные они оба ваши приемные родители, старорежимные оба и как они вас любят. Хотя не понимаю за что? По моему вы их любви не стоите. С вашим Сталиным и комсомольством. Ей Богу не понимаю, и глаза ваши тоже как у кошки и сама…»
Вера вспыхнула: «Оставим это… я все таки буду вас просить… я хочу вам объяснить, чтобы вы поняли, если можете. Боже мой! какой ужас… вы приказали убить дядю Хаима». Галанин смотрел на ее красивое страдающее лицо, на глаза, которые смотрели на него с ужасом и отвращением, ему было неприятно и неловко и, он все таки чувствовал себя виноватым в смерти этого дурака Хаима и его раздражал сверчок, который где то совсем близко завел снова свою музыку. Черт побери, можно было подумать, что в этом проклятом городе сверчков было больше чем людей, они мешали ему сосредоточиться, чтобы оборвать эту наглую коммунистку.
Он бросил папиросу за окно: «Ну к делу: кончайте ваше задание, в чем же дело и при чем здесь
