неряшливых еврея, которые мяли в дрожащих пальцах шапки, пришли к нему вместе с русской девушкой. Несмотря на его категорический приказ не допускать общения между русскими и жидами, эти два еврея разговаривали с ней, смеялись под липами. Он сам наблюдал эту сцену из окна, видел, как один из них, с рыжими пейсами даже погладил девушку по голове. Получалось, что его приказ не принимался всерьез ни русскими, ни евреями, и эти идиоты не отдавали себе отчета, какой страшной опасности они подвергали свою жизнь! Он им покажет…
Несколько раз Кац откашливался, приготавливаясь говорить, но у него ничего не получалось кроме какого то неопределенного мычания, пришлось тогда Саре самой начать. По-немецки она прошептала: «Господин офицер, позвольте нам…»
Но Шульце остановил ее величественным движением руки с длинными потными пальцами: «Можете говорить по русски, я достаточно владею этим языком. Что вам угодно? Говорите скорее… Но сначала ответь мне на один вопрос: как ты смеешь не подчиняться моему приказу? Разве ты забыла, что я запретил под страхом расстрела русским и евреям быть вместе? Я тебе покажу! Убирайся вон отсюда и жди в коридоре пока я кончу с этими жидами! Поняла? Марш!»
Шульце возмущался, прислушиваясь к своему крику, заставлял себя кричать еще больше и его удивляло, что эта красивая девушка с огромными синими глазами, видно его не боялась, не дрожала от страха, как эти два еврея. Она продолжала стоять перед ним и смотрела ему прямо в глаза. Вскочив, он подошел к ней и грубо схватил ее за плечи: «Ты разве не понимаешь по русски, дура? Вон отсюда».
Сара улыбнулась и посмотрела на него в упор, и ее глаза были совсем близко от его глаз, синие с большими загнутыми ресницами: «Господин офицер, простите меня и не сердитесь, но я ведь тоже еврейка! мы все трое пришли к вам просить по нашему общему делу». Шульце выпустил из своих рук ее круглые плечи и невольно отскочил назад: «Ты… еврейка? ты смеешься надо мной!» Сара опустила голову и прошептала: «Да, еврейка… меня зовут Сара Красникова». И было в ее позе с опущенной головой, с сложенными на груди руками что-то бесконечно жалкое и трогательное. Она помолчала, потом рывком гордо подняла голову: «Да, я жидовка! такая же, как и другие на улице Карла Маркса», Шульце сел, ему показалось, что он видел сон, один из тех снов, ярких и странных, которые ему снились после долгих бессонниц, напоенных его изнуряющей фантазией. А между тем это была действительность: перед ним стояли два типичных еврея, и эта красивая нежная девушка принадлежала им по духу и крови. Машинально он начал перелистывать толстую папку бумаг: «Я вас слушаю!»
И тогда Кац, которому удалось, наконец, перебороть свой страх, начал свою речь. Этот умный человек, всю свою жизнь боровшийся с успехом за свое существование, не растерялся и теперь, во время взял себя в руки. Он подробно и спокойно рассказал Шульце о положении в еврейском квартале, подчеркнул, что евреи были всегда лояльны к власти, при царях, при белых, при большевиках. Нет никакого основания думать, что они будут вести себя иначе в отношении славной победоносной немецкой армии.
Он допустил, что некоторые, немногие евреи были опасными людьми, например Троцкий, Каганович и другие во время революции, здесь в городе председатель горсовета Судельман, бежавший от заслуженного наказания в лес. Но все остальные простые несчастные ремесленники, служащие, совершенно безобидные и беззащитные. Разве они виноваты в преступлениях немногих паршивых евреев? И разве одни только евреи были коммунистами? Например Сталин? Он ведь грузин! А этот палач Медведев, которого, к счастью, поймал и повесил Галанин?
Долго говорил Кац, Шульце смотрел как он жестикулировал и кричал, как кивал в такт его словам Азвиль и невольно улыбнулся. Увидев его улыбку Кац еще горячее продолжал защищать интересы своей улицы, а Сара внимательней и тоже улыбаясь посмотрела на Шульце и от ее улыбки и взгляда было Шульце одновременно приятно и стыдно. Ему было неловко, что он был груб и жесток с этой девушкой, непохожей на грубоватых и некрасивых евреек. Украдкой он ее изучал, старался найти в ней что нибудь, что подтвердило бы ее происхождение и, к своему удивлению, не находил ничего; перед ним стояла красавица, которая могла быть русской, немкой или француженкой и пахло от нее неуловимым запахом свежести и чистоты.
Между тем Кац закончил свою длинную речь: «…от имени несчастных, голодающих людей, прошу вас, сжальтесь, пощадите нас!» И Азвиль, опустив свою лохматую голову так, что вперед протянулись его огромные уши, из которых торчали пучками седые волосы, тихо повторил: «Сжальтесь… пощадите!»
Снова стало тихо и молчание снова давило евреев своей почти ощущаемой темной тяжестью. И снова при взгляде на человека на фоне темного зарева, стало им казаться, что все эго было ни к чему! Напрасны были долгие совещания и споры на улице Карла Маркса, хлопоты, чтобы добиться свидания с немецким начальством, даром пропал кусок такой хорошей материи, подаренной переводчику Колю, красота Сарочки и блестящая речь Каца! К тому же этот вспыльчивый и, как будто, в глубине своей души слабый и не злой Шульце, очевидно, являлся простым орудием в жестоких руках того освободителя, который смотрел на них со стены.
И Шульце подтвердил это, он решительно захлопнул свою папку с бумагами и встал, худой и маленький: «Так что же вы собственно говоря хотите? Мы немцы вас, жидов, хорошо знаем, и все ваши оправдания просто смешны. Будьте коротки! говорите, что вам от меня нужно?» Тогда уже Азвиль пришел на помощь своему растерявшемуся другу, он был скуп на слова и точен: «Мы умираем с голоду, господин офицер, без средств, без работы, без права ходить по городу. Мы просим разрешения работать, чтобы иметь кусок хлеба для наших детей, просим разрешения ходить по городу, чтобы найти работу. Это все… это ведь так мало… мы ведь тоже люди!»
Шульце неприятно сухо рассмеялся: «Тоже люди, ходить по городу, работать! Но разве вы до сих пор не поняли, что ваша песенка спета, что решение еврейского вопроса уже принято! решение радикальное! что наш фюрер…» Увлекшись он начал говорить жестокие беспощадные слова и не мог остановиться начал громко кричать, видя как постепенно все больше бледнели евреи, все больше горбились их спины! Подняв тяжелую папку с бумагами, он с силой бросил ее на стол: «Идите и ждите! И чтобы я вас больше не видел в городе, иначе!.»
Испуганные евреи заторопились к двери, но Сара нагнулась над столом к лицу изумленного Шульце и в ее глазах были слезы, немой упрек и мольба: «Г. Шульце, я не верю, я не могу поверить, что вы можете быть таким жестоким с бедными евреями! За что?» Шульце отвел глаза от синего яркого блеска молящих глаз, с усилием судорожно вздохнул и вдруг улыбнулся, и от этой смущенной улыбки, его лицо стало обыкновенным лицом смущенного и доброго человека: «Сумасшедшая, вас ничем не напугаешь! Подождите вы там, а ну-ка вернитесь ко мне». Азвиль и Кац нерешительно вернулись к столу и стали рядом с Сарой… «Я передумал», продолжал улыбаться Шульце: «Как тебя зовут, адвокат? Кац! Хорошо… Ну так вот, слушай: ты будешь у меня представителем твоего гетто. Составишь мне список всех твоих евреев, женщин и детей тоже, каждого возраст, профессия и адрес. Завтра ты мне этот список принесешь. Я тебе дам пропуск. И тогда я решу, что мне делать с твоим еврейским царством, чтобы вы не передохли с голоду! А теперь уходите, вот тебе пропуск».
Он быстро написал записку, хлопнул по ней печатью, бросил Кацу. Евреи радостно улыбались, торопились скрыться. Последней ушла Сара, в дверях обернулась и улыбка ее красных манящих губ одновременно рассердила, смутила и обрадовала Шульце.
В этот же день под вечер неожиданно приехал в город Савелий Станкевич, староста Озерного. Испуганный, с растрепанными волосами и бородой, он побежал к русскому полицейшефу Шаландину и потом вместе с ним явился к горкоменданту Шуберу. Сразу зазвонили телефоны и забегали немецкие писаря. Важно прошагал под липами хозяйственный комендант Губер, за ним торопился Шульце.
Событие было грозное и сулило в будущем много неприятностей и хлопот. Когда они все собрались в кабинете Шубера пришлось Станкевичу повторить свое донесение о ночном нападении. Эти бандиты, называющие себя партизанами, напали на рассвете на Озерное. Топорами они зарубили двух зондерфюреров, посланных туда Губером для реквизиции скота, разбудили и вывели на берег озера полицейских Ша-ландина, охранявших немцев, там их быстро прикончили из автоматов зондерфю-реров. Потом открыли колхозные амбары и нагрузили рожью и гречихой 20 подвод, забрали 15 коров из трофейного скота, брошенного красной армией при ее бегстве и ушли в сторону больших болот.
Станкевичу просто чудом удалось спастись, зарылся в сене в сарае. Когда партизаны ушли, он запряг
