мы его боимся, не мог меня защитить…»
— «Вот и дура опять, а еще учительница! Захотела, чтобы он тебя один здесь защищал? ну и вешали бы его сейчас вместе с Медведевым. Помолчи-ка лучше, кончай есть да пойди приляг, ночь то прошлую почти не спала».
Вера в самом деле чувствовала себя разбитой и усталой, она ушла в свою комнату, быстро разделась, юркнула под простыню, вспомнила о Ване, босиком подбежала к столику, взяла фотографию красного командира в дешевенькой рамке, долго рассматривала дорогое лицо, посмотрела на портрет Сталина, висевшего над кроватью: «Милый мой, желанный», шептала она прижимая рамку к груди: «как я люблю тебя! сражайся за товарища Сталина, за нашу родину, а я тебя буду ждать с верою в победу над фашистами»…
Уснула быстро и крепко и снилось ей… в жаркий летний день Ваня быстро уходил от нее в даль по ровному полю, становился все меньше и скоро стал совсем почти невидимым на горизонте, где полыхали пожары. Ей было страшно в одиночестве, она плакала и протягивая руки к исчезающему в пожаре, звала его пожалеть ее и вернуться.
И он вдруг услышал и страшно быстро прибежал к ней обратно, и, когда она вне себя от счастья была готова его обнять, вдруг, с ужасом увидела, что это был вовсе не Ваня, а этот проклятый немец со своим немецким хлебом. «Ага», кричал он: «наконец то ты попалась мне. Я тебе покажу Ваню. Сейчас же целуй меня, победителя…» и он стиснул ее в своих объятиях так сильно, что она задохнулась и начал рвать на ней платье.
Со страшным усилием ей удалось от него освободиться и изо всех сил она ударила по ненавистному лицу, так сильно, что у него пошла из рта кровь, как у Медведева на допросе и немец, схватившись за голову, кричал: «Боже! какой я осел, старый осел… старый осел!»
С больно бьющимся сердцем Вера проснулась и села на кровати, не могла прийти в себя от этого странного и глупого сна. В соседней комнате тетя Маня кричала: «Старый осел! Ну как тебе не стыдно так напиваться!» — «На радостях, Маничка, на радостях» отвечал заплетающийся голос: «вот мы с тобой и освобождены, наконец, наши палачи повешены. Да здравствует наш освободитель, господин Адольф Гитлер… не шуми, матушка. Ведь подумай только, радость какая! Смотри у нас в углу опять лампадка горит перед иконой… прямо Пасха! Христос Воскресе из мертвых!» пел с надрывом, но правильно, пьяный голос.
Тетя Маня продолжала уже тише ворчать, пьяный все уверенней оправдываться, но в это время кто то постучал и звонкий веселый голос прекратил ссору: «Здравствуйте, тетя Маня и дядя Прохор, с праздничком вас с великим, а где же наша переводчица? спит? да как же она может спать в такое время?» Тетя Маня на цыпочках вошла в комнату Веры, увидела что она не спит, села на кровать: «Вставай, соня, уже четыре часа. Нина там тебя спрашивает. Здесь такое творится… мой Прохор пьяный как стелька… Христос Воскресе поет… весь народ как с ума посходил… Вставай. А ты с женихом спишь? Вот подожди, приедет Ваня я ему расскажу, как ты по нем скучала». Вера покраснела: «Я, тетя, такой страшный и глупый сон видела, как будто…» Она рассказывала с испуганными глазами, тетя Маня ее слушала и качала головой… к чему бы такое…
За столом пили чай, Нина, молодая женщина с черными, весело блестевшими глазами, рассказывала: «… и вот, значит, как повели их вешать, народу повалило на площадь, туча. Привели это их к липам, а Степан уж и петли приготовил и привязал к веткам, стол поставили, на него Медведева… а он бледный такой, со рта кровь бежит, кричит: за родину, мол, умираю и за Сталина и хотел еще речь говорить… кричал нам: помните вы… да Степан не дал ему говорить, стол спод него выдернул, тот и закачался под липой. А Писарев вовсе умирать не хотел, жить все просился и на колени становился… но однако ничего не помогло, палкой его придушили и тоже повесили и совсем правильно, за муки наши народные повесили. Вот значит они под липами кружатся и языки только показывать нам начали, как чуем… Да, совсем забыла сказать тебе, Вера: Санина простил твой немец, когда ты из горсовета ушла, самолично его жене передал и сказал ей, что его тоже хотел повесить, но только ты его уговорила значит, и поэтому только простил. Да… где же я тут остановилась, забыла вовсе?» — «Ты, Нина, нам сказала как они крутились и нам языки показывали», подсказал дядя Прохор. «Да, да… ну, значит, смотрим мы на их языки и, вдруг, гром, шум. Летят на площадь мотоциклы с прицепами и на них немцы сидят с автоматами, прямо, ну точно индюки, а за ними наши мальчишки бегут, кричат, что немцы приехали. Народ наш, конечно, расступился… смотрит на них. За мотоциклами гонит машина, ну точно такая, как у твоего немца, тоже кошачья голова намалевана и вылезает из нее другой немец, совсем на нашего непохожий, тощий такой и волосья как солома на лоб висят, в глазе стеклышко на снурочке вставлено, и что-то орет по своему. Те, что на мотоциклах послазили и площадь оцепили.
Тощий лезет на крыльцо, где наш на повешенных глядел, кричит сначала по ихнему точно, а потом и по нашему: «Слава Богу, ты живой, а то я думал уже что это они тебя здесь вешают!» и трясет руку и смеется и наш тоже на сторону кривится. И начали они друг с дружкой трепаться, а мы их слушать… ну и умора… и имена у этих немцев. Представь себе, Вера, этого журавля розой зовут. Наш так ему и сказал: «Я рад, Роза, что ты, наконец, приехал, а то я уже начинал думать, что вы про меня все забыли». И говорит он, значит, все так чисто по нашему и по ученному и говорит он, что ждал Розу всю ночь и потом решил этих бандитов повесить, как будто по нашей просьбе! видала, как соврал и не моргнул.
Мы подошли совсем близенько и ушам нашим не верим, а Шаландин и Иванов только глазами моргают и совсем вспотели, а он, наш, на них так сбоку посмотрел и опять рожу на бок: «Да», говорит: «они меня тут за настоящего немца приняли и переводчицу мне дали, заставили ее со мной, старым ослом мучиться…» А Роза смеется, аж стеклышко со шнурочком на землю падает и потом между собой опять по своему, по-немецки заболтали, ну прямо гуси у колодца гогочут…
Вот тут наш Шаландин тоже заобижался: «Да как же это так? если вы русским языком можете, зачем нас всех мучили этими дурацкими переводами?» А тот и тут нашелся, врать видно здорово умеет: «Сами вы виноваты, это вы первые с вашей переводчицей захотели со мной по-немецки объясняться. Ничего… все было хорошо» и говорит Розе, что будто нашел здесь самых верных союзников великой Германии и Роза их тоже по-русски благодарит, спасибо, братцы! Ох, устала, дайте передохнуть… Прохор Иванович! что же это вы? Сами пьете, а госте ничегошеньки?»
— «Смотрите, и вправду пьет!» удивилась тетя Маня: «не иначе как мою заветную литровку достал». — «Нет, мать,» обиделся дядя Прохор: «это моя собственная, с винного завода принес. Там директор склада открыл и кричит народу, чтобы каждый брал по бутылочке, все равно немцам все достанется… ну и я значит не растерялся, две подхватил… да… а ты говоришь… Не знаю и знать не желаю, куда ты ее спрятала. У меня собственное угощение». — «Ох грехи, грехи», суетилась тетя Маня: «Коли так, налей ка Ниночке рюмочку, чтобы ей отдохнуть, да и мне тоже малюсенькую, очень я с тобой сегодня разнервничалась. Погоди не лакай без закуски… вот грибки и огурчики. Что же это с тобой, Вера? на тебе лица нет, выпей ка и ты, легче будет». — «Нет, не надо, уже проходит. Ну и дальше, Нина, говори скорей!»
— «Нет, погоди, переводчица, давайте ка выпьем для храбрости. Ну, с праздником нас всех, великим… ух крепкая! комиссарская! Вот и не будет больше наш Медведев пить, отпил свое… собаке — собачья смерть, как сказал Галанин!» — «Кто это Галанин?» удивилась тетя Маня. «Кто это Галанин?» передразнил дядя Прохор: «Освободитель наш, твой немец, Вера, оказался русским кругом на все двести процентов, он сам признался, что он наш… и знаете кто еще?» он нагнулся к уху тети Мани и, сделав страшные глаза, прошипел громко, так что все вздрогнули: «Белогвардеец он, когда речь говорил, он сам себя еще как выругал, что он белой армии белобандит и смеется чудно так, боком». — «Господи! пресвятая Богородица!» перекрестилась тетя Маня и вдруг набросилась на Нину: «Да говори же поскорее… и чего за душу тянешь? Дай ка мне, Проша, еще рюмочку, чтой то у меня душа сомлела», — «То-то Проша. Тут, Маня, такие дела идут, что мне самому страшно становится. Продолжай, Нина, на выпей еще и давай… ты хорошо рассказываешь, если, что будет не так, я тебя поправлю…»
— «И ничего не будет не так! Все будет как нужно, а где же я остановилась?» — «Ты сказала, что Розен, а не Роза, сказал спасибо, ребята». — «Ага… и, значит, говорит Роза, что Галанин нам речь скажет… смотрим… действительно, тот скок как мальчишка на Сталина… тот лежит не шелохнется, только Медведев ему язык показывает, а со Сталина на камень, на котором тот раньше стоял. Роза кричит, солдаты тот
