—
Как-то раз его остановила на улице учительница Виктора, пожилая, но по-молодому экспрессивная, из вымирающего племени энтузиастов, для которых все в жизни связано с их школой, их предметом.
— Алексей Макарович, я в шоке!— говорила она чересчур громким для ее невзрачной фигурки голосом, поминутно всплескивая руками, и не обращая внимания на то, что они стоят па углу многолюдного перекрестка, в круговерти прохожих.— Вы знаете, что написал в последнем сочинении ваш сын?.. Что Раскольников убил старуху процентщицу, убил Лизавету, ее сестру,— и правильно сделал! Представляете?..
Улица шумела, «Икарусы», желтея могучими, заляпанными весенней грязью боками, извергали гарь и чад, с крыш капало, под ногами чавкали оттаявшие озерца... Федоров слушал Людмилу Георгиевну, ему было смешно и одновременно хотелось до земли поклониться этой маленькой женщине в потертом, не модном пальто, для которой Достоевский и сочинения ее учеников куда важнее того, что ценят другие — карьеры, престижа, каких-нибудь золотых побрякушек...
— Что ты накрутил в сочинении, Витюха?— спросил он сына в тот вечер.— Ты что — сбрендил?..— Ему хотелось все обратить в шутку, в необдуманный и дерзкий поступок, на какие в ту пору был горазд Виктор.
— Подумаешь,— сказал Виктор, которого ничуть не смутил ни рассказ отца о встрече с Людмилой Георгиевной, ни его вопрос,— какая кому польза была от старухи?.. Один вред.— Он говорил, наклонив голову и упрямо выставив лоб, но — запомнилось Федорову — избегая, вопреки привычке, сталкиваться с ним глазами.
— Вред?.. А от Лизаветы кому и какой был вред, когда он ни за што ни про што топором ее чебурахнул?..
— Вреда не было, да и пользы никакой.
— Вот как! Выходит, если так, хватай топор и круши головы? Так выходит?
Виктор молчал.
— У вас что, многие в классе вроде тебя думают?..
— Все, — сказал Виктор. И поправился:— Почти все.
— Почти все! Что-то Людмила Георгиевна говорила про тебя одного...
— Почти все так думают,— сказал Виктор, усмехнувшись.— А написал я один.
«Ах, стервец!..» — вздохнул про себя Федоров. Знал Виктор его пунктик: «Говори правду, в любых обстоятельствах — только правду!..» За одно это Федоров мог все простить.
— Послушай, Витюха,— сказал Федоров,— если твоей логике следовать, то какого лешего Родиону Раскольникову сходить с ума, терзаться, каяться?.. Если ему человека убить — что паука раздавить?..
— Просто он слабак был,— подумав, сказал Виктор.
— Слабак?..— Федоров опешил.
— Хиляк,— уточнил Виктор презрительно. Что-то подзуживающее, подначивающее отца слышалось в его утончившемся голосе.— В революцию и в гражданскую войну вон сколько убивали — и ничего...
— В революцию?..— Федоров усмехнулся,— Ты что же думаешь, твой дед в гражданскую с такими вот старухами сражался?.. За это и орден Красного Знамени получил?..— Он давил, давил на сына — не только тяжестью неотразимых вопросов, но, казалось, всей массой своего крупного, мосластого тела.— И, главное, ради чего такие, как он, жизнью жертвовали?.. Ради всеобщей справедливости! У них впереди была великая цель — благо людей, всего человечества!.. Нашел, с кем сравнивать!..
— А я и не сравниваю,— возразил Виктор, глядя на отца бычком.
— Как же не сравниваешь?— сказал Федоров, сердясь.— И сам запутался, и меня запутал!..
— Это не я, это ты запутался,— хмыкнул Виктор,
Но было... Было, наверное, в лице Федорова, в его погрузневшей, смиряющей ярость походке, которой он и раз, и второй прошелся по кабинету,— было во всем этом нечто такое, отчего Виктор съежился и только пробормотал, что у Раскольникова тоже, может, имелась цель — благо людей, всего человечества...
Однако что до «блага всего человечества», то состоялся об этом другой разговор, особый и — не столь мирный...
...А он всегда был упрям и как-то холодно, ожесточенно отчаян. Классе в девятом — или восьмом?..— забавлялись Глеб, Валерка и Виктор такой игрой. Переходя дорогу, требовалось остановиться и ждать, чтобы машина, которая мчит прямиком на тебя, тоже остановилась. Однажды разъяренный шофер поймал Виктора, сдал милиционеру, Федорову досталось идти в райотдел, выручать.
— Зачем вы это делаете?— спросил он сына, когда они возвращались домой. Все положенные в таких случаях слова были уже сказаны, в кабинете начальника райотдела Виктор обещал, что повторений не будет.— Зачем?..
— Чтобы себя испытать,— сказал Виктор, помолчав.
Они как раз переходили улицу, мигнул светофор, Федорову представилась неудержимо надвигающаяся громада автобуса или грузовика — и приросшая к асфальту фигурка сына с портфелем в руке... Знобким ветерком дунуло Федорову в затылок, как случалось когда-то, если тоненько свистнет над ухом пуля.
Он с невольным удивлением, даже уважением посмотрел на Виктора, который скучливо и хмуро взирал исподлобья на серую, кишевшую вокруг толпу, и словно увидел ее на миг его глазами...
— Слишком вы все усложняете,— сказал Виктор («Вы» означало и «взрослые вообще», и «подобные отцу»).— А на самом деле в жизни все проще. И живете вы — не как сами говорите, а как я говорю...
— То есть?
— То есть — ты работаешь, потому что тебе за это платят деньги. И мать — тоже. И так все... Все делают, что им выгодно. Только при этом произносят разные словечки, которым, кстати, никто не верит.
Разговор был прошлой осенью, Виктор начал ходить в десятый класс. Он стал замкнут, груб, любые контакты с родителями, казалось, ему в тягость. «Оставьте меня в покое!..» — вспыхивал он при малейшей попытке подойти ближе, вмешаться, хотя бы прикоснуться к нему — все в нем содрогалось при этом,
