почему они предпочли автобус, и что-то сказал Николаев, и что-то снова ответил ему Федоров, что именно — было совершенно неважно, или стало неважно — с того мгновения, как откуда-то из-за спины Николаева вынырнула Харитонова, с тщательно, в два этажа, уложенной, но уже сбившейся набекрень, как бы сдутой ветром прической и безумными, рвущимися из орбит глазами, и хрипло, вчетверть голоса зашептала:
— Привезли!.. Привезли!..
Все остальное сделалось ненужным, незначащим — после этих удушливым шепотом произнесенных слов. Скорее, скорее... Она вела, тащила их сквозь коридоры, проходные комнаты, двери с табличкой «Вход запрещен», и у Федорова была одна только мысль, один страх, от которого сжималось, падало сердце,— что они не успеют... И не было, словно бы не было — ни той страшной, поднимающей завесу ночи в комнате у сына, ни яростного, беспомощного стыда, который преследовал его — на людях и в одиночестве, днем и в ночную бессонницу... Лишь бы успеть, успеть!..
Они выбрались, выскочили во внутренний двор — неведомо какими путями, Харитонова уже здесь освоилась, вошла в доверие, разжалобила — секретаршу, вахтера, кого-то из охраны,— они оказались во внутреннем дворе, разделенном на Две части высокой оградой, и за нею увидели машину, темный, с глухими стенами коробок. Машина стояла задом к небольшой двери в здании суда, так что между дверцей, ведущей из коробка, и этой дверью оставалось расстояние метра в три-четыре, и дверца была уже отворена, распахнута наружу, и солдат из охраны уже стоял па земле... Они, все пятеро, приникли к ограде, Федоров прижался щекой к железному, горячему от солнца пруту. Пот, внезапно хлынув изо всех пор, заливал и щипал глаза.
— Опоздали...
— Их уже вывели...
— Послушайте, какое это имеет значение?..— проговорил Федоров, пытаясь приглушить, умерить бессмысленный порыв, который их увлекла Харитонова.— Ведь мы...
Он не договорил: из машины спрыгнул на землю еще один солдат и так же, как первый, занял место в промежутке между машиной и входом. Они повернулись и стали лицом к лицу. И вот уже маленькая серая тень возникла между ними...
— Витя!.. Витенька!..— тоненьким, рвущимся, незнакомым Федорову голоском выкрикнула Татьяна, Словно мыльные пузырьки сдул ветер с ее губ и понес, и они тут же лопались на лету... Но слабый этот голосок чудом каким-то — через весь двор — долетел, и тень, замедлив движение, обернулась. Федорова поразил — тоже не виданный прежде — жалобный, щенячий, застигнутый врасплох взгляд из-под косой, упавшей на лоб челки. Он видел, как Виктор отступил назад, чтобы выглянуть из-за плеча конвойного, но тот сделал упреждающий шаг и заслонил его, Виктор только вскинул руку и помахал над головой. И за ним показались — Глеб, высокий, крепкий в плечах, и узкогрудый, хлипкого сложения Валерка: они уже знали, что их выглядывают, и, выйдя из машины, подгоняемые охраной, радостно махали руками, Валерка даже сцепил обе ладони пальцами и потряс над головой, как это делают разного рода знаменитости на киноэкране.
— Валерка!.. Валерка!..— кричала Харитонова и рвала, сотрясала ограду.
— Держись, Глеб! Держись! — бодрым, как на армейском плацу, голосом выкрикнул Николаев.
— Глебушка... Глебчик...— еле слышно твердила его жена.
Федоров — пока все трое не скрылись за дверью — тоже хотел что-то крикнуть Виктору. И не сумел: с удивлением вдруг почувствовал: нет голоса...
Залик был невелик и вместил далеко не всех желающих, многие остались в коридоре, оттуда слышались возмущенные восклицания, сердитые — большей частью молодые — голоса, но на любые уговоры и просьбы конвоир — чернявый, с колючими глазами сержант — отвечал: «Не положено-о!..»
Федоровы сидели во втором ряду, первый был оставлен не занятым. Возле них расположился Николаев, дальше — его жена и за нею — Харитонова. На том же ряду, через несколько пустых кресел, отчужденная, как бы отгороженная от всех невидимой преградой, видела Стрепетова с напряженным, без кровинки лицом. Что-то противоестественное заключалось в том, что сейчас все они сидели в одной комнате, на одной скамье... Они, еще совсем недавно ничего не знавшие друг о друге... Так, по крайней мере, думалось Федорову.
Впрочем, и это, и многое другое скользило, почти не задевая сознания, по внешней его оболочке. Ни он, ни кто-нибудь другой в зале не смотрели сейчас на Стрепетову. Все лица повернуты были туда, где за узким проходом стояла скамья, то есть несколько скрепленных между собой откидных сидений, таких же, как в зале,— и на них, за барьером,, сидели трое ребят, одинаково бледных, осунувшихся, с выпукло проступавшими, обтянутыми кожей скулами; все трое выглядели еще моложе, чем были на самом деле, и вызывали чувство жалости. Они, видно, и сами это ощущали, и старались держаться как можно более независимо, свободно, даже дерзко. Они переговаривались между собой, кому-то в зале подмигивали, кивали. Но сама эта дерзость казалась вдвойне жалкой — и по собственной своей ничтожности, и по тому, что было в ней нечто от уже вкоренившейся, уже ставшей привычной тюремной несвободы, которую хотелось нарушить — пускай и в столь малом... На родителей смотреть они избегали, во всяком случае — Виктор, один или два раза коснувшийся их безразличным, бегучим взглядом. Однако сквозь явную браваду, как сквозь папиросную бумагу, Федорову мерещилось другое лицо — то, которое мелькнуло перед ним во дворе, когда они выходили из милицейской машины...
Но длилось все это недолго, какие-нибудь две-три минуты. Секретарь — пухленькая белокурая девушка с наивным, детским выражением на лице — объявила: «Суд идет!» Все поднялись, беспорядочно хлопая сиденьями. Отворилась дверь во внутреннюю комнату, сбоку от длинного судейского стола, и в зал вошли двое рослых, среднего возраста мужчин и худенькая, мелко семенящая женщина постарше. Они заняли места за столом, перед креслами с высокими деревянными спинками, и мужчина, стоявший посредине, с твердым и грубым, словно из камня вытесанным лицом — председательствующий — выдержал паузу и предложил садиться. Голос у него был глухой и властный, хозяйский голос. И тем же уверенным, хозяйским голосом, как бы не спеша засучивая рукава и готовясь к нелегкой, но хорошо знакомой работе, он объявил о начало судебного заседания и назвал подлежащее рассмотрению дело, имена подсудимых, статьи, по которым предъявлено им обвинение...
Федоров успел со многим свыкнуться за последнее время, со многим — но не со всем... И когда в зале суда прозвучала его фамилия, ничем не выделяющаяся, напротив, из самых заурядных, но тем не менее — фамилия, которую носил его дед, крестьянин Курской губернии, и отец, и он сам, и не то чтобы гордился ею, но дорожил ее как бы само собой подразумеваемой чистотой, ее незапятнанностью,— когда она прозвучала в сочетании со словом «убийство» и номером статьи уголовного кодекса, он почувствовал, как внутри у него что-то рухнуло, обвалилось.
Секретарь зачитала список свидетелей. Некоторых Федоров знал: Жанну Михайловну, Галину, кое- кого из школьников, которые заглядывали к Виктору. Остальных он видел впервые. Был между ними, кстати, и тот странный человек, на которого он обратил внимание в автобусе,— в кургузой куртке, с дынеобразной головой. Его-то какая нелегкая привела на этот процесс?..
По ходатайству защиты суд разрешил родителям обвиняемых, проходящим по делу их детей свидетелями, присутствовать в зале. Федоров ощутил в этом своего рода снисхождение, даже милость, и прежде всего — не со стороны председательствующего с его бесстрастным, непроницаемым лицом, а со стороны обоих народных заседателей — пожилой, неприметного вида женщины с допотопными, старательно выложенными кудерьками на голове, и стройного, подтянутого красавца с проседью в иссиня- черных волосах и печальными армянскими глазами: оба, совещаясь с председательствующим, поглядывали на родителей, и в том, как они смотрели, было и удивление, и сострадание, и — он это ясно почувствовал — страх...
— Ловок, ловок!..— усмехнулся Николаев и, легонько толкнув Федорова локтем, указал кивком на адвоката Горского.— Вы еще узнаете, что это за человек! Да ему цены нет...— Он, видимо, считал то, что их оставили в зале, а не удалили, как остальных свидетелей, дожидаться вызова за дверью, целиком заслугой адвоката, умело сформулировавшего свое ходатайство. Может быть, впрочем, так оно и было, и Николаев, когда решался вопрос об адвокате, не зря настаивал на Горском: он был известен в городе как один из сильнейших защитников и если брался за дело, то, говорили, это уже означало половину успеха.
Председательствующий объявил состав суда: народный судья Курдаков, народные заседатели —
