только десяток айвы. Мы видели айву впервые и не знали, что с нею следует делать. Она была очень ароматная, и мы положили ее в шкаф, среди белья—для запаха, и все, кто приходил к нам, нюхали воздух и говорили: «Какой хороший одеколон!..»
Потом к нам приехал один из моих старших братьев, звали его Ионя. Он был часовых дел мастер и любил читать стихи. Он читал их очень хорошо и, говорили, некоторые выдавал за свои собственные. Ионя был холост, а у нас, бывало, собиралось много девушек. Но он говорил, усмехаясь: «К ним ничего не прикладывается!..» Он уехал, погостив, обратно в Астрахань и вскоре известил нас письмом, что женился на дочери рыбопромышленника, который имеет свой дом и промысел. Дочери дали много приданного, даже бриллианты. А самое главное — пообещали ему тысячу рублей деньгами. Для нас это была невероятная сумма!.. Подробности сообщались в следующем письме. Родители невесты, а теперь жены, извинялись за то, что вовремя хупы не могли вручить ему этих денег, но Ионя сказал: «Не беспокойтесь, раз вы мне доверили свою дочь, я доверяю вам эти деньги!..»
С той поры у нас возникла тяга в Астрахань, она представлялась нам каким-то волшебным местом, где так легко разбогатеть!..
После того, как мы перебрались в Астрахань, я зашел к своей старшей сестре, у нее был сын- гимназист, но я и не мечтал о гимназии — дорогая форма и т.д. И сестра говорила: не всем же быть образованными, на это нужны деньги, средства... Однако брат Ионя посоветовал: «Пусть идет ко мне, я буду его учить часовому мастерству...»
Перво-наперво мне дали делать стрелки на стенные часы — из меди, потом из стали, этим я занимался чуть ли не полгода. «Нужно набить руку», — говорил Ионя. Полдня у меня уходило на стрелки, полдня — на качание в люльке наследника. Мальчик был беспокойный, качаешь его час, другой, а он все вертится, голосок подает... Не знаю, сколько бы продолжалась эта работа, но Ионя обанкротился. Два его конкурента покупали все из первых рук у фабриканта, а он у коммивояжеров, что обходилось гораздо дороже. И он вылетел в трубу. А с ним вылетел и я.
Решили отдать меня в переплетную мастерскую. Владелец переплетной брал еврейские книги, переплетал по 10 копеек за штуку, работали у него мастер, получавший 12 рублей в месяц, и я. Через месяц-другой я сказал дома, что я и сам тоже могу переплетать книги.
Но однажды хозяин дал мне 15 копеек, чтобы я купил стекло для лампы-молнии. «Зайди в первый магазин, тот, что самый близкий— там стекло стоит 13 копеек». Но я зашел в другой магазин — и у меня взяли не 13, а 15 копеек. Я принес его хозяину — все любовались, щелкали пальцем по стеклу, смотрели на свет.... Но не верили, что стоит оно 15 копеек. Тогда я повел хозяина в магазин, где покупал стекло, и он спросил: «Сколько у вас оно стоит?..» — «15 копеек». — «А рядом — 13!» — «Зато там вторые сорта, а у нас первые».
После того, как мы вернулись в переплетную, я взял принесенный из дома завтрак и сказал: «До свидания!»
Мой отец больше молился богу и в делах понимал мало, но его обидело, что хозяин так обошелся со мной. Он отвел меня в переплетную одесского мастера. Первые два года я должен был получать по 30 рублей в год, а последний, третий год — 40 рублей. Но только я пришел, как на следующий же день новый хозяин сказал: «Я буду тебя учить и переплету, и работе на машине — линовальном прессе».
Он подвел меня к машине. Я не доставал до рукоятки.
— Мойша, сделай ему подставку!
Мне сделали подставку, и я начал учиться работать на машине.
Кстати, машину сделал сам хозяин, и сделал очень удачно. Требовалось только следить за тем, как равномерно подаются чернила на перья, и наблюдать за всей машиной. Работа была довольно сложная, но я быстро ее освоил. Работать приходилось с 7 утра до 7 вечера. Иногда я запаздывал на несколько минут. Хозяин говорил: «О, пришел баран!..» вместо «барон». Когда ему говорили: «Не баран, а барон», он возражал: «А какая разница?..»
Так прошло два года.
Как-то утром я пришел в мастерскую — нет ни трех сыновей хозяина, ни дочки, мастера как-то не так работают, как раньше... Что случилось?.. Хозяин умер... Меня попросили, чтобы я переночевал возле покойника.
Прошел месяц, я обратился к хозяйке:
— Как будем работать дальше?
— Так ведь договорились...
— Но кто меня станет учить?..
Хозяйка не хотела меня отпускать и назначила мне 8 рублей в месяц, потом 12, потом, спустя три месяца — 18. По тем временам — немалые деньги, но в городе уже знали, что я хорошо работаю.
Однажды я услышал, как в дверь квартиры, которую мы снимали, что-то стукнуло, выхожу и вижу — перед дверью лежит пакет с орехами и конфетами. Смотрю — какие-то девчонки убегают. Я догнал их — веселые, бедовые, хохочут — заливаются... Можно проводить? — Можно... — Где живете?.. — На Криуше... (Криушей назывался самый хулиганистый район города). А сзади ребята: «Руки-ноги ему повывертываем. ..» Довел я девчонок до их дома и решил, что больше ни провожать их, ни знакомиться с ними не буду.
Но я ошибся, вскоре знакомство мое с одной девушкой, и совсем неожиданное, состоялось... Когда-то Канава(или Варвациев канал, названный так в память о купце-греке Варвации, проложившем в прошлом веке этот канал через весь город) была полноводной, особенно в период весеннего половодья. На ней было много лодочных станций, молодежь считала лучшим развлечением и отдыхом лодочные прогулки по Канаве. Обычно брали с собой гитару, пели весь вечер до глубокой ночи, под яркими летними звездами. Как-то раз я познакомился тут с одной очень милой девушкой. Она сказала: «Хотите почитать хорошие книжки?» И отвела меня к своей подруге — ссыльной, в те годы в Астрахани было немало политических ссыльных. У нас образовался кружок, подруга моей знакомой рассказывала, как живут рабочие за границей. «Мы тоже, — говорила она, — должны действовать сообща, в России есть партия, которая добивается освобождения рабочего класса». У этой партии есть программа-минимум и программа-максимум... Она объясняла, мы слушали, обсуждали, вели рискованные разговоры и сходились по вечерам тайком, так как за ссыльной следили. Я не хотел казаться трусом, но когда шел на очередное наше собрание, холодок пробегал у меня по спине... Один раз меня пригласили на Новый год. Я купил бутылку вина, но мне стыдно было достать ее из кармана — и я оставил ее там, когда разделся... Лишь когда на столе появилась кое-какая закуска, я осмелился вытащить ее.
С тех пор мы собирались под Новый год, а 1 мая всегда участвовали в маевках в Балдинском лесу. Брали напрокат лодки, расставляли патрули, пели революционные песни...
Как в ту пору жилось нашей семье?.. Отец не мог найти подходящую работу и поступил к мужу своей дочери — мальчиком на побегушках. Моя сестра Рахиль работала в магазине Ганчера. До сих пор я удивляюсь, как удавалось ей все подсчитывать, сидя в кассе, ведь она даже счетами не пользовалась, а все делала в уме. Сестра Муся училась на фельдшерских курсах... Что же до меня, то я не испытывал удовлетворения от своей жизни.
Дни в мастерской текли уныло, однообразно. Рабочие много пили (чем лучше мастер, заметил я, тем он больше пьет). Каждую субботу хозяин выдавал получку. Пожилые рабочие отправлялись в трактир, брали водку, закусывали воблой. Сначала им наливали водку, потом — водку, разбавленную водой. Бывало, они пропивали все деньги, на утро пили снова — уже пропивая все с себя, вплоть до кальсон. Трактирщик давал им старье, чтобы хоть как-то прикрыть стыд... Хозяин являлся за ними в понедельник. Приносил «жулик», покупал кумачовую рубаху, брюки. На ноги ничего не покупал, не хотел много тратить... Молодежь вела себя иначе. По субботам она отправлялась к женщинам за город, в публичные дома.
Там «торговля» шла бойко. Содержатели публичных домов платили налог с каждой проститутки, они стремились иметь их поменьше, а в случае нужды приглашали с улицы. Распространялась зараза. В понедельник или через два-три дня рабочий уже сомневался, здоров ли он, шел к бабке-знахарке, она брала деньги, лечила, болезнь же развивалась своим ходом... Рабочие сплошь и рядом бывали неграмотные,
