Прошла неделя, но результаты оказались нулевые. Я начал в отчаянии спрашивать себя: что это значит на практике — поехать за границу и посмотреть, как там живут?..
Что делать? Ни работы, ни языка, ни денег. Или умирай с голода, или обращайся в эмигрантскую кассу, образованную за два года до моего приезда. Ее создали, когда один студент-эмигрант умер от голода. Эта касса выдавала денежные суммы и взаймы, и без возврата, а также имела одного студента на полном содержании. На каждое заявление деньги выдавались, так что я сумел найти себе мансарду за 3 франка в месяц / I франк — 37 копеек /. Здесь жил один торговец, на первом этаже, он предложил: «Места ты все равно не найдешь, я тебе дам на 50 франков колец, брошек и прочего, будешь иметь 2 франка в день». Мой товарищ сказал: торговец — жулик, но надо попробовать... В первый же день я добился некоторого успеха, но ведь я хотел не только заработать, а овладеть языком и ознакомиться с жизнью людей. Но знал я только «да» и «нет». Однако через несколько месяцев я знал уже порядочное количество слов. Торговля же мне смертельно надоела. В конце-концов я бросил это дело. У меня осталось на руках 3 франка. Я купил на эти деньги сахара, шоколада и оставил часть денег на хлеб. Я полагал, что продержусь на этом с месяц и за это время подыщу работу, но я не смог ничего найти. Я так измучился, что уже лежал у себя на кровати и ждал смерти, с каждым днем потуже затягивая ремень. И вот как-то утром приходит ко мне мой товарищ-студент и показывает газету: есть место! Мы поехали по указанному адресу. И договорились, что мой друг будет объясняться по-французски, я — поддакивать.
Около восьми часов мы были у ворот небольшой фабрики, где требовался рабочий, знающий переплетное дело. Ровно в 8 ворота открылись и мы вошли. Мой товарищ вступил в переговоры. «Приходите завтра, — сказали ему, — мы принимаем...»
На радостях мы зашли на обратном пути в ресторанчик, я взял у моего друга несколько франков, угостил его и поел сам.
Назавтра я приехал к своему месту работы, среди прочих цехов отыскал переплетный. Странным было мое первое впечатление: небольшая комната, в ней человек десять рабочих и среди них — хозяин и его брат, оба в фартуках и работают наравне с остальными. Потом я узнал, что в этом нет ничего исключительного: хозяева в Бельгии работали вместе с рабочими...
Мне указали место — большой верстак и около — масса листов бумаги. Я видел — за мной наблюдают. Я приступил к работе...
Переплетчиком я проработал несколько дней, потом меня вызвали в контору:
— У нас лучшие переплетчики получают в день 4 франка. Вы будете получать 3 франка...
Я лучшего и не ожидал.
Проработал в переплетной я более года. Время от времени посещал лекции по политике. Вступил в марксистский кружок, где дали мне для доклада тему: «Аграрный вопрос в России». Тема была сложной, вопрос о крестьянстве — щекотливым, но доклад мой прошел удачно. Одна девушка, участница кружка, даже подарила мне после доклада кинжал в серебряной оправе.
Я любил уходить по воскресеньям в расположенные поблизости Жарденнские горы. Там было очень красиво. Они в чем-то напоминали Жигули, но здесь имелись дорожки, площадки и т.д., горы казались произведением искусного художника.
За это время я подкопил столько денег, что мог бы, не работая, прожить на них целый год. Вокруг было много кафе, по утрам к каждому парадному подвозили на тележке продукты, можно было купить все, не выходя из дома.
Когда я работал, я замечал, что рабочие относятся к хозяину с угодливостью, никто из них даже не помышлял поднять против него голос. Имелось несколько политических партий, но редко кто из рабочих вступал в них. На мой вопрос: «В какой ты партии?»— бельгийский рабочий отвечал: «Рен де ту» — «Я никто». Так было, возможно, потому что фабричные рабочие получали домики с рассрочкой платежа на 25 лет. Оставаясь рабочими, они чувствовали себя одновременно и частными собственниками. В свою очередь, часть дома, приобретенного в рассрочку, они сдавали в аренду. Работу свою они все очень любили, были между собой вежливы, корректны. Свободное время проводили в кабаре, вместе со своими семьями, и сами декламировали, пели, танцевали на открытой сцене. Там они чувствовали себя как бы и в гостях, и дома...
Однако, хоть я и был вполне материально обеспечен, меня все больше тянуло в Швейцарию, где находились все вожаки революции. И я уехал в Женеву...
Там, в Швейцарии, у меня не было знакомых, я никого не знал. Я поехал в Женеву. Оказавшись на центральной улице, я обратился к молодому человеку, решив, что он россиянин:
— Не скажете ли, где здесь можно пообедать?
Я не ошибся. Он ответил мне на чистом русском языке:
— Здесь имеется эмигрантская столовая. — И объяснил, как ее найти.
Блюда в этой столовой были для всех одинаковы — первое, второе, белый хлеб. После обеда ко мне подошел один эмигрант и спросил:
— Как вам нравится наша столовая?
— Очень нравится. Сколько следует мне уплатить?
— Что вы, здесь едят без денег. Мы будем довольны, если вы будете нас посещать. У нас положено каждому — обед и ужин...
Вскоре я познакомился с некоторыми эмигрантами и узнал, что один инженер ведет кружок по изучению экономической теории Карла Маркса. Меня приняли в этот кружок. Но я не был им удовлетворен. Инженер сам плохо понимал «Капитал», не мог объяснить разницы между ценой и ценностью. Когда я говорил ему, что так нельзя изучать экономическую науку, он отвечал, что не нужно обращать внимание на всякие мелочи... Через месяц я вышел из кружка.
В это время в Женеву приехал из СПБ председатель забастовочного комитета Путиловского завода. Он был молод, лет двадцати с не-многим, и, делая доклад о восстании 1905 года в Москве, на Пресне, многое, казалось мне, прибавлял. Я с ним познакомился. Он был политически малограмотен, но умел хлестко, понятно для рабочих говорить и писать. Он был против возникновения фракций меньшевиков и большевиков, считая, что должна существовать единая социал-демократическая партия, раскол же на фракции произошел по вине руководителей, желавших захватить дирижерскую палочку. Я не был с ним согласен в этом. Я верил Ленину и Плеханову. Однако я был согласен с путиловцем: раскалывать партию на две части, считал я, не следовало. Рабочий класс еще плохо ориентировался в тонкостях внутрипартийной политики, фракционная борьба его мало интересовала. Из партийных вождей я встретился как-то раз, да и то случайно, с Плехановым. У меня скопилось множество вопросов, которые мне хотелось ему задать, и он пригласил меня зайти к нему на другой день, у него всегда находилось время для любого эмигранта... Но я постеснялся и не зашел к нему.
Пора было возвращаться в Россию. Я решил ехать в Россию через Париж, но раньше, чем побывать в Париже, мне хотелось ненадолго завернуть в Германию.
Осуществляя свой план, я приехал в Берлин, чтобы там пожить и поработать. Однако в Германии я не обнаружил для себя ничего интересного. Но, присматриваясь к рабочим, я замечал громадную разницу между бельгийскими рабочими и германскими. Немцы были здоровые, краснощекие, квартиры, в которых они жили, выглядели значительно лучше домов бельгийских рабочих: каждая квартира имела ванную, еда была вкуснее и разнообразней. Я увидел биржу труда, около нее толпились сотни людей, требовалось много рабочих. По моему ремеслу каждый день объявляли 10-15 мест, но я около трех месяцев ходил в безработных, сам не знаю почему... И вот по пути в Россию я оказался в Париже.
Париж ничем не поразил меня, он показался мне не красивее Петербурга, Но там, конечно, было немало интересного: Булонский лес, где собирались на отдых рабочие, Лувр, музей восковых фигур... Бульвары полны проституток, кокоток. Бульвары жили до утра, на первый взгляд — весело, шумно, всюду кабаре, публичные дома. Мы жили коммуной — пятеро. Приехали втроем, но двое из нас тут же нашли себе
