— А ты?
— А если я лягу с тобой — разве нам будет тесно?
Ночь прошла «в любви». Несмотря на это, чувствовалась чистота ее души, свет и ясность, от нее исходившие... Назавтра она ушла в школу, на уроки. Так промелькнули три дня. Нам было хорошо вдвоем, но ее расстраивало — почему никто не приходит... Однако на третий день к вечеру к дому подъехали сани, кучер передал ей письмо — ее с братом, то есть со мной, приглашали в гости к знакомой помещице.
Я впервые оказался на таком вечере. Гостей было много, среди них было двое артистов — они пели, декламировали, всячески развлекали приглашенных. У всех на виду из русской печки вынули на противнях несколько пирогов и расположили посреди стола, один к одному, получилось что-то вроде шоссейной дороги.
Так прошло время до самого утра, только тогда стали разъезжаться. Миновал еще день. К нам по- прежнему никто не приходил. Моей хозяйке тайком шепнули, что ее «брата» хотят арестовать, просто немного выжидают... Было ей также сказано, якобы «брат» привез из-за границы десять тысяч революционных брошюр, их надеялись обнаружить... Теперь все прояснилось...
Стало ясно: надо уезжать. Но если меня арестуют, каково придется ей? А ее брату, который дал мне свой паспорт?.. Мне было жаль их обоих — что до меня, тут все понятно, для ареста требовался лишь предлог, но они-то?..
— Завтра утром, перед всенощной, тебе нужно уезжать...
Мне хотелось утешить, приласкать ее. «Нет, нет, — отстранилась она, — в субботу это делать нельзя, грех...» Но подумала-подумала и сказала: «С тобой... С тобой никакого греха нет...»
Надо было как-то существовать, я поступил в переплетную мастерскую. Я удивил всех искусством делать переплеты, мне положили 50 рублей в месяц. Но через месяц я объявил, что должен ехать за паспортом в Астрахань, паспорт хозяин требует... И с переплетной было покончено.
Я уже упоминал о брате и сестре, которым хотелось научиться переплетать книги, газету «Искра». Они были славные люди, он очень хорошо пел, особенно «Рябину», она пела тоже... Как-то раз я остался у них ночевать, мы засиделись допоздна, потом легли, я заснул. Вдруг слышу — громкий стук. Просыпаюсь, а они оба, брат и сестра, уже на ногах. В комнате — семь-восемь жандармов. Говорят — соскучились, решили посмотреть, как живете, разрешите у вас обыск сделать.
Начался обыск. Сестра вспомнила и говорит:
— Принеси «Бомбу»...
Жандармы переглянулись, всполошились...
Потом обратились ко мне:
— А вас, молодой человек, мы заберем с собой... Вы где живете?
— У бабушки.
— Ведите нас к ней.
И я повел. Водил-водил по всем улицам...
— Забыл адрес, — говорю.
— Забыл?.. Всыпать ему хорошенько — вспомнит!
— Можно и всыпать, — говорю. — Только ведь вы благодаря таким, как я, и живете, жалование получаете...
Меня отвели в участок. Там я увидел курсисток, студентов и, помимо них, множество всякого сброда. Мы дождались утра — в городе был повальный обыск — и нас отправили под конвоем в тюрьму.
Раньше я думал, что в тюрьме связь с внешним миром обрывается и время здесь течет томительно- однообразно. Я ошибался. На самом деле все обстояло иначе. Связь между тюрьмой и жизнью за ее стенами существовала самая прямая. И однообразия не было — не только часы, порой и минуты отличались друг от друга. Нас было человек 20—25, новичков. По двое — по трое нас разместили по камерам, то есть не то чтобы «разместили», а попросту втолкнули, так как камеры были маленькие, а в каждой сидело до сорока человек.
Внутренний порядок был таков. В семь утра — туалет. Открывают дверь камеры и кричат: «Выходи!» Все с нетерпением ждут этой минуты — и выбегают. В коридоре чище воздух, есть возможность пробежать саженей 50 до туалета — немножко размяться. Уборная сделана так, что одно очко приходится на 10 человек. То же самое — соски умывальников: один сосок на десятерых. При этом для утреннего туалета сразу выпускают не из одной камеры, а из двух — не сорок человек, а восемьдесят. И на все дается 10 минут... Те, кто сидит подолгу в тюрьме, наживали катар, они не могли управиться быстро, как другие, уборная для них бывала мукой...
Существуют обезьяны, которые не способны находиться больше одного дня в неволе, они разбивают голову о прутья клетки. Другое дело — человек, он приспосабливается... Однако за неделю до того, как меня сюда привели, двое заключенных проскочили в ламповое отделение, облили себя керосином и подожгли. Они сказали товарищам, что дальше так жить не могут и что их смерть — именно такая смерть — будет звать людей к борьбе. Начальство стремилось этот случай скрыть, но в городе о нем все-таки узнали.
Когда меня затолкали в камеру, вонища от мочи в воздухе была страшная. Заключенные требовал и, чтобы в камеру поставили парашу. Что такое параша? Это бочка ведер на 20, сверху доска, снизу скамейка. Перед парашей обычно стояла длинная очередь, а запах в камере был такой, что у новичка с непривычки слезы выступали на глазах.
Наступило время завтрака, в камеру внесли ушат с кипятком, это называлось «чаем». Черпали воду кружками, у кого-то имелись кусок хлеба, конфета — те ели, пили вприкуску. Спустя два часа после «чая» всех вели на прогулку, продолжалась она 15 минут. Мы шагали вокруг двора, на расстоянии метров двух друг от друга. Охрана покрикивала: «Держать интервал! Не разговаривать!»
Сколько было в тюрьме политических? Человек 600...
Часа через полтора после прогулки в камеру вносили ушат с вонючим мясом или с не менее вонючей рыбой, ставили на стол и все принимались за еду. Я заметил, что те, кто сидит давно, едят умело: загоняют ложку в самую гущу и ведут ею по дну, а потом осторожно вынимают. Но если они зачерпывают при этом несколько кусочков — им не сдобровать.
Вечером — ужин и прогулка, снова на 15 минут. На ночь выносили парашу, опорожняли. Появлялся надзиратель с дежурным, начинали перекличку. Чтобы досадить им, заключенные перебегали с места на место. За это нам обещали карцер. Карцер давали от двух до семи дней, без похлебки. Иногда наказывали всю камеру. Если на один день — не давали пищи в тот день вообще.
Когда в камеру поступал новенький, все радовались: мы узнавали новости, там, вне тюрьмы, жизнь шла своим чередом — это придавало ним бодрости. Бывали случаи, когда кого-нибудь уводили на допрос.
Но политические знали — для них допросы закончены, их ждет суд. Когда вызывали на допрос, на самом деле вызывали на суд. Обычно тот, кого уводили таким образом, в камеру не возвращался. Суд был тесно связан с администрацией тюрьмы, ее предупреждали заранее, что такого-то должны повесить.
Из нашей камеры нельзя было увидеть многого, но как увозили заключенных — это мы видели. На окнах у нас были решетки, потом их обнесли навесами. Кроме того объявили: в тех, кто подходит к окну, стрелять без предупреждения... Однажды часовой, желая выслужиться, действительно выстрелил в наше окно, правда, пуля никого не задела. Но мы начали колотить в двери, вызывать начальника тюрьмы. Он явился.
— Вы стреляете по людям!
— Есть приказ — не подходить к окнам!
— Но если бы кто-то подходил — его бы ранили!
