Мы старались, очень старались писать бодрые письма. Но вести с фронта приходили неутешительные. Мы с матерью часто говорили о Крыме, о Ялте, о нашей Ливадии... Там все, все было не немецким, не фрицевским, а нашим, нашим... Мы говорили — и оба, казалось, видели ясно, как в страшном сне, колонны марширующих фашистов перед Большим дворцом, наш Черный двор, опутанный колючей проволокой, часовых со свастикой на рукаве у входа в санаторий «Наркомзем»... И когда на оконных стеклах за ночь нарастала наледь в палец толщиной, когда наше дыхание, вырываясь изо рта, превращалось в стылом комнатном воздухе в клубочки пара, мы не роптали, ведь им, фашистам, приходилось в зимние морозы гораздо хуже, а значит можно было и потерпеть...
Мы спали, навалив поверх одеял груду разного тряпья, и по утрам сущей мукой было вылезать наружу из уютного, теплого логова. Но мы выбирались, выползали, чтобы тут же накинуть на себя пролежавшие в сундуке множество лет спорки со старых пальто, начиненные серым, торчащим из швов и прорех ватином. Они были без рукавов и нам с мамой доходили до пят. Мне казалось, примерно так выглядел Робинзон, облаченный в звериные шкуры. Мы пили чай, обнимая стаканы обеими руками, жалея упускать в пустое пространство источаемое кипятком тепло.
Согревался я по дороге в школу. То ли солнце успевало к тому времени налиться теплой желтизной, то ли снег, еще не примятый на обочине, веселил сердце своим сочным хрустеньем, то ли почти весь путь в школу, довольно длинный, через весь город (ближние школы были заняты под госпитали), проделывал я бегом или вприпрыжку, но чем ближе к школе, тем жарче мне становилось, а в самой школе, с ее разогретой озорством и шалостями атмосферой, вообще забывалось о холоде, особенно на переменах.
Тем не менее на уроках мы сидели в пальто, и учителя снимали с рук варежки или перчатки, лишь когда требовалось что-нибудь написать на доске или выставить отметку в журнале.
В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
ПОРАЖЕНИЕ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК НА ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ
С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.
До 6 декабря наши войска вели ожесточенные оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Нарофоминском направлениях.
6 декабря 1941 г. войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.
«Известия»
13 /XII
10/ХII
ВЫСТУПЛЕНИЕ РУЗВЕЛЬТА ПО РАДИО
Нью-Йорк. 10 декабря.(ТАСС).
Вчера вечером Рузвельт выступил по радио с речью к американскому народу. В своей речи он сказал:
Внезапное нападение, преступно совершенное японцами в Тихом океане, является апогеем десятилетия господства аморальности в международных отношениях. Сильные и предприимчивые гангстеры объединились в одну шайку для того, чтобы вести войну против всего человечества. Теперь они бросили вызов Соединенным Штатам Америки. Их действия привели к гибели многих американских солдат и матросов. Потоплены американские суда, уничтожены американские самолеты.
Наша политика основана на той коренной истине, что оборона каждой страны, сопротивляющейся Гитлеру или Японии, является в конечном счете обороной нашей страны.
В мире, который управляется на основе принципов бандитизма, не существует безопасности ни для одной страны и ни для одного человека.
Декабрь выдался на редкость студеным. Замерзали — промерзали, как лужица, до самого донышка — мы в очередях. Долгих, унылых, червем растянувшихся вдоль улицы. Между серых, по самые брови повязанных старушечьих платков. Между стариков с багрово-сизыми лицами, в рогожных рукавицах и огромных, как пароходные трубы, валенках с калошами. Хорошо, если удавалось притулиться где-нибудь у стенки, в укрытом от ледяного ветра затишке. Но и тут ноги вскоре начинали коченеть, холод заползал в рукава, сводил пальцы и постепенно, как широким плотным бинтом, все туже охватывал тело. А заветные двери, заветный прилавок, заветные гремучие, разбитые гирями жестяные чашки весов еще так далеки, а очередь едва ползет, больше топчется на месте, больше стоит, вмороженная в улицу, в стену, в снег, и можно бы сбегать домой погреться, да вдруг взбредет кому-нибудь проверять номера, затеять перекличку... Вылетишь, как миленький!.. Так что уж лучше не отлучаться, не покидать своего места, лучше поколотить ногой об ногу, похлопать ладошкой о ладошку...
Но чем все это было в сравнении с бедой, которая жила с нами рядом, за стенкой... Туда, к старикам- родителям, из блокадного Ленинграда приехала дочь, молодая женщина, с сыном. Их вывезли и осажденного города по льду Ладоги, трещавшему под колесами грузовиков. Мне нравилось, несмотря на разницу в возрасте, играть с малышом, светленьким, плотненьким, веселым. Зато его мать... Я не слышал от нее за всю зиму ни одного слова. Ни я, никто из нас. Мы видели, как она иногда выходила на холодную, с выбитыми стеклами террасу, тянувшуюся вдоль всего второго этажа, — как она появлялась там в распоротых сверху до низа валенках, в которые не вмещались ее разбухшие ноги, и лицо ее, в тяжелых серых оплывах, с еле видными из-под набрякших век глазами, не было ни молодым, ни старым, ни красивым(говорили, прежде она была красавицей), ни уродливым, оно было безжизненным и потому особенно страшным. И когда я видел ее на террасе, куда она выходила «подышать», т.е. сделать пять или
