то мере «уголовными элементами») нас не удивило...
Главной моей радостью в то время было рождение нашей дочки Маринки... Нелегко досталась она жене, долго пролежавшей в больнице «на сохранении», потом из-за мастита потерявшей много крови, под вопросом находилась ее жизнь... И однако Маринка родилась. Мне хотелось, чтобы радость мою разделили другие люди. Я написал в газетной статейке, посвященной Октябрьским праздникам, шел 1960 год:
«У этого человечка щечки, словно прозрачный, розовый фарфор, глаза поспорят синевой даже с карагандинским небом. Человечку всего шесть месяцев, и его зовут Маринка. В ее коротенькой жизни Октябрь — первый настоящий праздник. Маринке нравится красный цвет. Выглядывая из коляски, она тянет головку на еще не окрепшей шейке туда, к кумачовым полотнищам, что плещутся на ветру. К людям — и так много сегодня на улицах! К мальчонке, который подбежал к ней протягивает половину яблока, пахнущего морозом и летом!
Маринка рада всему — снегу, людям, яблоку. Она улыбается. Она еще ничего не знает о том большом и тревожном мире, который начинается за ее кроваткой, за ее домом...
Ты трудно рождалась, Маринка. Не час и не два, хмуря брови врач держал руку на пульсе твоей матери, и в его лице то угасала, то разгоралась надежда. А мать... Это была самая страшная и самая священная боль на земле, боль, дающая новую жизнь.
Я прочитал много чудесных книг, слышал много мудрых слов, но может быть, именно в тот день впервые так ясно и отчетливо понял, как трудно рождается счастье...»
(«Социалистическая Караганда», 6. X. 1960 г.)
Глава восьмая
КТО, ЕСЛИ НЕ ТЫ?..
После долгих размышлений — армия, Кукисвумчорр, судьбы людей, окружавших меня в Караганде — я выбрал десятилетней давности нашу школьную историю. Надежды на то, что если все-таки мне удастся с нею сладить, роман /а это должен быть роман/ опубликуют, у меня не было никакой. Но получалось, что не я нашел эту тему — она нашла меня...
В одной комнатке жили Мария Марковна и Петр Маркович, родители Анки, в другой размещались мы трое. Чтобы не будить Маринку и Анку, я вставал потихоньку в 5 утра, пробирался на кухню, варил на керогазе вермишель, съедал ее и так же тихонько закрывал за собой входную дверь. Поблизости от нас находилась детская библиотека, рядом — отделение Союза писателей. Я открывал дверь, садился за свой стол, ставил перед собой литровый термос, залитый крепким чаем, и клал на стол пачку бумаги — разрезанных надвое листиков, с бумагой бывало туго, приходилось экономить. С 6 до 10, когда отделение начинало функционировать, я бывал «свободен, свободен, абсолютно свободен», как значилось (или примерно так) на могиле Лютера Кинга...
Все это повторялось изо дня в день, четыре года.
И все это время у меня имелся единственный критик — моя жена. Критик яростный, бескомпромиссный. «Я не хочу, чтобы тебя критиковали в какой-либо редакции, — говорила она. — Лучше сделаю это я сама...»
Роман получился огромный — около 800 страниц на машинке. Почерк у меня был отвратительный, я сам едва его разбирал, поэтому вечерами я приходил в опустевшую редакцию молодежной газеты, где раньше работал, и диктовал машинистке текст. Она брала по-божески: 15 копеек за страницу, но для нас с женой сумма эта была ох какая серьезная...
Наконец роман был закончен и — мало того — отпечатан.
Он казался мне почти живым существом. Он лежал в затянуто тесемками папке, как наша дочка у себя в кроватке, но был еще слабее, беспомощней, и от роду ему было не два года, а всего-то несколько дней... Жалко было выпускать его из дома, распихивать по редакциям, где чужие, незнакомые люди могли его обидеть, наорать, за хлопнуть перед ним дверь...
Тем не менее — что мне оставалось?.. — я послал один экземпляр Москву, в редакцию журнала «Знамя», другой — в Алма-Ату, в журнал «Простор». И стал ждать ответ.
Первой пришла рецензия из журнала «Знамя», подписанная членом редколлегии Дмитрием Ереминым:
....
Той осенью я отправился в Москву и в редакции «Знамени» встретился с Ереминым. Он приехал с дачи — специально, чтобы увидеться со мной, и, войдя в комнату, где я дожидался его, был румян, свеж, от
