Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе

Георг. Да. Зато когда мы чистим лошадей, я свищу им на все лады и учу их веселым песенкам.

Гец. Ты — молодчина!

Георг. Возьмите меня с собой, чтоб я мог это доказать.

Гец. В следующий раз, даю тебе слово. Ты не вооружен, тебе нельзя в битву. Мужи нужны и будущим временам. Я говорю тебе, мальчик, наступят времена, когда они будут в цене. Князья еще предложат все сокровища свои за человека, которого сейчас ненавидят. Ступай, Георг, отдай Гансу его латы и принеси мне вина.

Георг уходит.

Где это пропадают мои люди? Непонятно! Монах! Этот еще откуда?

Входит брат Мартин.

Добрый вечер, честной отец! Откуда так поздно? Муж священного покоя, вид ваш посрамляет многих рыцарей.

Мартин. Благодарю вас, благородный господин. Я всего-навсего смиренный брат, коль уж речь зашла о звании. В монашестве я зовусь Августином, но при крещении меня нарекли Мартином, и это имя мне милей.

Гец. Вы устали, брат Мартин, и, без сомнения, хотите пить!

Входит оруженосец.

Вот и вино кстати.

Мартин. Я попрошу лишь глоток воды. Я не смею пить вина.

Гец. Таков обет ваш?

Мартин. Нет, господин мои, обеты мои не возбраняют мне пить вино, но поелику вино возбраняет обеты мои, я и не пью вина.

Гец. Что вы под этим разумеете?

Мартин. Благо вам, что вы не понимаете этого. Пища и питье, думаю я, есть жизнь человека.

Гец. Верно!

Мартин. Когда вы поели и выпили, вы как будто бы родились вновь. Вы стали сильней, смелей, искусней в своем деле. Вино веселит сердце человеческое, а веселие есть мать всех добродетелей. Когда человек вкусит вина, все качества его удваиваются. Ему вдвое легче думать, он становится вдвое предприимчивее, вдвое скорее осуществляет задуманное.

Гец. Да, когда я выпью, все это так и бывает.

Мартин. О том и речь. Но мы…

Георг входит с водой.

Гец (Георгу, тихо). Ступай на Дахбахскую дорогу, приложись ухом к земле, — не слышно ли конского топота, — и тотчас возвращайся назад.

Мартин. Но мы, когда поели и выпили, мы становимся прямою противоположностью того, чем нам надлежит быть. Ленивое пищеварение наше настраивает разум наш по желудку, и в расслаблении чрезмерного покоя родятся похоти, легко нас одолевающие.

Гец. Один стакан, брат Мартин, не потревожит ваш сон. Вы много прошли сегодня. (Подносит ему.) За всех воителей!

Мартин. Во имя божье!

Они чокаются.

Я не выношу тунеядцев. И все-таки нельзя сказать, чтоб все монахи были тунеядцами. Они делают, что могут. Я иду от святого Фейта, где ночевал. Настоятель водил меня в сад: воистину полная чаша. Превосходнейший салат! Не капуста, а услада душевная! А цветная капуста и артишоки такие, каких во всей Европе не сыщешь!

Гец. Так, значит, вас это дело не привлекает. (Встает, смотрит, не идет ли мальчик, и возвращается.)

Мартин. Ах, если бы господь создал меня садовником или монастырским собирателем лекарственных трав! Я был бы счастлив. Настоятель мой любит меня — монастырь мой в Эрфурте, в Саксонии, он знает, что я не создан для покоя, и посылает меня всюду, где надо что-нибудь устроить. Я иду к епископу Констанцскому.

Гец. Еще стаканчик! Желаю удачи!

Мартин. Вам того же.

Гец. Что вы так смотрите на меня, брат?

Мартин. Я влюбился в панцирь ваш.

Гец. Он вам нравится? Носить его тяжко и обременительно.

Мартин. А что же не обременительно на сем свете? По мне, самое обременительное — не сметь быть человеком. Бедность, целомудрие и послушание — вот три обета, из которых каждый, взятый в отдельности, кажется наиболее противным природе. Как же невыносимы все они, взятые вместе! И всю жизнь свою безрадостно задыхаются под этим гнетом или под еще более тяжким бременем угрызений совести! О господин мой! Что значат все тягости вашей жизни в сравнении с горестным положением сословия, которое из-за дурно понятого стремления стать ближе к господу отвергает лучшие стремления, какими созидается, растет и созревает человек!

Гец. Если бы обеты ваши не были столь священны, я предложил бы вам надеть доспехи, дал бы коня, и мы б отправились вместе.

Мартин. О, если б господу было угодно даровать плечам моим силу снести тяжесть доспехов и руке моей — мощь, дабы сбить с коня врага! Бедная, слабая рука, ты издавна привыкла носить крест и мирную хоругвь да махать кадилом, тебе ли владеть копьем и мечом? Мой голос, пригодный лишь для «Ave» и «Аллилуйя», был бы для врага глашатаем моей немощи, тогда как ваш заранее побеждает его. Нет, обеты не смогли бы помешать мне вновь вступить в орден, учрежденный создателем моим!

Гец. Счастливого возвращения!

Мартин. Я пью лишь за ваше. Возвращение в мою клетку — всегда несчастие. Когда вы, господин мой, возвращаетесь под кров ваш с сознанием вашей храбрости и силы, их не может победить и сама усталость! Когда вы впервые за долгий срок в безопасности от нападения врага и безоружный простираетесь на ложе и вас одолевает сон, который вам слаще, чем для меня глоток воды после долгой жажды, тогда вы можете говорить о счастье.

Гец. Зато это редко случается.

Мартин (страстно). Но когда случается — это предвкушение небесного блаженства. Вы возвращаетесь, обремененный добычею врагов ваших, и припоминаете: «Этого копье мое сбило с седла ранее, чем он успел выстрелить, того я поверг на землю вместе с конем его», — и вот вы подъезжаете к вашему замку…

Гец. И что же?

Мартин. А жены ваши! (Наливает.) За здравие супруги вашей! (Вытирает глаза.) Ведь она есть у вас?

Гец. Благородная, прекрасная женщина.

Мартин. Счастлив муж добродетельной жены и число дней его сугубое. Я не знаю женщин, хотя женщина была венцом творения!