Как вы друг с другом союз заключили и клятву давали Жить, как товарищи верные. Слушайте, как это было: Дядя зимою однажды, по милости вашей, подвергся Смертной опасности. Ехал извозчик, нагруженный рыбой. Вы проследили его, и большая взяла вас охота Лакомой рыбки поесть. Но денег, увы, не хватало. Тут и подбили вы дядю, чтоб он на дороге разлегся, Мертвым прикинувшись. Право, отчаянно смелый поступок! Но посмотрите, чем рыба ему между тем обернулась: Едет извозчик, и вдруг в колее замечает он дядю. Мигом схватил он тесак и уже замахнулся, но дядя, Умница, не шевелится, не дышит — как мертвый! Извозчик Бросил его на подводу, заранее радуясь шкуре. Вот ведь на что он решился, мой дядя, для друга!.. Извозчик Едет и едет, а Рейнеке с воза все рыбку швыряет. Изегрим, крадучись, шел им вослед, уплетал себе рыбу. Дядюшке это катанье, однако, уже надоело: С воза он спрыгнул, мечтая отведать своей же добычи, Но оказалось, что рыбу всю дочиста Изегрим кончил. Так нагрузился обжора — едва он не лопнул! Он только Голые кости оставил, объедочки — другу на радость… Вот и другая проделка, и тут расскажу только правду: Рейнеке знал, что висит на крюке у крестьянина туша Свежезаколотой жирной свиньи. Он открыл это честно Волку, и оба отправились счастье делить и опасность. Впрочем, труды и опасность дядюшке только достались: Он сквозь окошко проникнул вовнутрь и с огромным усильем Эту добычу их общую выбросил волку. К несчастью, Были собаки вблизи, и дядюшку в доме накрыли. Шкуру на нем обработали честно. Весь в ранах, удрал он. Волка немедля найдя, сполна ему выплакав горе, Долю свою, он потребовал. Тот говорит: «Отложил я Дивный кусок для тебя. Налегай поусердней, приятель, Все обглодай без остатка. А сало — ты лапы оближешь!» Волк тот кусок и приносит — рогатую палку, на коей Туша свиная висела. Теперь той свинины роскошной Не было: с нею расправился волк, непутевый обжора! Рейнеке речи лишился от гнева. Но что он там думал,— Сами додумайте… О государь, перевалит за сотню Счет подобных проделок волка над дядюшкой-лисом. Но… умолчу я о них. Будь Рейнеке здесь самолично, Лучше б себя защитил он. Впрочем, король благородный, Милостивый повелитель, одно я осмелюсь отметить: Слышали все вы, как Изегрим речью неумной унизил Честь супруги-волчихи, с которой ему надлежало, Хоть бы ценой своей жизни, снять даже тень подозренья! Лет уже семь или больше минуло с тех пор, как мой дядя Верное сердце свое посвятил — я сказал бы — прекрасной Фрау Гирмунде-волчихе. На плясках ночных это было. Изегрим сам находился, как мне говорили, в отлучке. Дядину страсть принимала волчиха вполне благосклонно. Что ж вам еще? От нее вы ни разу не слышали жалоб? Да, жива, невредима! Зачем же он шум поднимает? Будь он умней, то, конечно, молчал бы: себя же позорит… Дальше, — сказал барсук, — следует сказка про зайца! Пустопорожняя сплетня! Ужели не вправе учитель Строго наказывать школьников за невниманье и леность? Коль не пороть мальчуганов, прощать баловство или грубость, Как же, позвольте спросить, молодежь мы тогда воспитаем?.. Вакерлос плакался тоже: зимой-де колбаски кусочек Он потерял! Но об этом уж лучше б скорбел втихомолку! Слышали все вы: колбаска ворована. Кто как нажился, Так и лишился!.. И кто упрекнуть бы отважился дядю В том, что украденный клад отобрал он у вора? Конечно, Знатным и власть имущим особам, как вы, не мешало б Строже быть, беспощаднее, — стать для воров устрашеньем. Стоило б дядю простить, если б он и повесил воришку! Но самосуд он отверг, уважая особу монарха, Ибо смертная казнь — лишь королевское право. Ах, благодарностью дядя мой все-таки мало утешен, Как бы он ни был и правым и твердым в борьбе с преступленьем. Кто же, скажите, с тех пор, как объявлен был мир королевский, Держится лучше его? Он совсем изменил образ жизни: Раз только в сутки он ест, как отшельник живет, угнетает Плоть и на голое тело надел власяницу; давненько В рот не берет он ни дичи, ни мяса домашних животных,— Так мне вчера лишь сказал кое-кто, у него побывавший. Замок он свой, Малепартус, теперь уж оставил и строит Келью себе для жилья. А как отощал он, как бледен Стал от поста, и от жажды, и прочих искусов тяжких, Кои он стойко выносит, — вы можете сами проверить. Хуже ль ему оттого, что здесь его всякий порочит? Если бы сам он пришел — оправдался б и всех посрамил бы…» Только что Гримбарт умолк, появляется, всех озадачив, Геннинг-петух и при нем все потомство. На черных носилках Курочку без головы и без шеи внесли они скорбно. Звали ее Скребоножкой, первейшей несушкой считалась. Ах, пролилась ее кровь, и кровь ее Рейнеке пролил! Пусть же король убедится!.. Едва лишь петух благонравный, Горем подавленный тяжким, предстал пред лицом государя, Вслед ему два петуха подошли с тем же траурным видом. Звался один Кукареком — и лучший петух не нашелся б От Нидерландов до Франции самой. Шагавший с ним рядом Имя носил Звонкопев, богатырского роста был малый. Оба зажженные свечи держали. Покойной особе Братьями были родными. Они проклинали убийцу. Два петушка помоложе носилки несли и рыдали,—
