рождения; еще в детстве, отправляясь нищенствовать, мать носила его на спине. Приговоренный в общей сложности к двадцати годам лишения свободы, он отбывал наказание здесь. Всю свою жизнь он бродяжил, но любил подражать повадкам знаменитых жуликов. Это было ему тем легче, что он долгое время подвизался в качестве фокусника. Фортель с платком был одним из его коронных номеров.
Этот «злоумышленник» всегда говорил на воровском жаргоне, откуда и его прозвище («Бигорн» на этом жаргоне значит воришка). Когда-то коротко знакомый с несколькими известными преступниками, он уверял, что являлся их соучастником. Однако бахвальство старика не могло обмануть его товарищей, опытных по части всяких мистификаций.
Другой тип, долговязый Адольф, кривой, с вихляющейся походкой, утверждал, наоборот, что он ровно ни в чем не виноват. Между тем никто из заключенных не хотел бы с ним встретиться один на один в темном лесу, особенно имея полный кошелек…
Судьба некоторых арестантов Клерво была поистине печальной. У одного из них, фальшивомонетчика, было пятеро детей, которых он горячо любил. Жена его умерла, и всех их пришлось отдать в приют для подкидышей… Другой украл двадцать франков при следующих обстоятельствах: его мать болела, но в больнице для нее не нашли места. Наступил день, когда она уже не могла встать с постели. Стоял декабрь, в доме не было ни топлива, ни хлеба… Тогда мальчуган вышел вечером на улицу и стащил у первого встречного щеголя кошелек, в котором оказалось всего двадцать франков…
Сперва, как уже известно, Огюста присудили лишь к году тюрьмы; но за повторное неповиновение тюремному начальству в дни, когда он узнал о приговоре, вынесенном его отцу, срок увеличили, и теперь ему предстояло провести в Клерво целых два года, прежде чем выйти на свободу (под свободой для бедняков подразумевается свобода умирать с голоду, особенно если в паспорте пометка: «отбыл тюремное заключение»).
Пребывание в тюрьме оказалось для Огюста более сносным, чем жизнь на воле. Он прибыл в Клерво с такой характеристикой: «Крайне вспыльчив и недисциплинирован, склонен к буйным выходкам». Первое время его считали опасным преступником; однако очень скоро он показал себя с хорошей стороны.
Огюст не питал отвращения к труду, ибо привык к тяжелой работе у дубильного чана. Правда, он говорил себе: «Мы, заключенные, трудясь в тюрьме, становимся невольными виновниками безработицы. Ведь многим не хватает хлеба потому, что мы выполняем ту же работу за сущие гроши!» Такие мысли рождались в голове юноши, размышлявшего о прогнившем механизме современного общества, которое доживает свои последние дни, общества, враждебного беднякам и покорного богачам.
В больших тюрьмах иногда отводят несколько часов в день на занятия с арестантами. Огюст, совершенно невежественный (десяти лет ему уже пришлось бросить школу и поступить на кожевенный завод), попав в Клерво, с жадностью набросился на те жалкие крохи знаний, какие можно было получить на этих уроках. Вскоре учитель, пораженный успехами юноши, стал проявлять к нему особое внимание и снабжать его книгами. Огюст поглощал их ночью, при коптящем свете ночника, пользуясь тем, что надзиратели спят. А может быть, тюремщики не мешали ему, боясь столкновений с этим смирным парнем, слывшим почему-то головорезом.
— На что тебе это? — спрашивали товарищи. — Думаешь, приговор отменят? Как бы не так!
— Нет, — отвечал Огюст, — я учусь, чтобы знать.
— Хочешь стать ученее всех?
Огюст улыбался. Бедняга вовсе не думал об этом; ему просто хотелось развить свой ум, найти применение своим способностям. К тому же занятия помогали ему забыться. Порою ему это удавалось. В такие минуты прошлое казалось лишь тяжелым сном, и семнадцатилетний юноша вновь становился самим собою.
— Он совсем не замечает
Огюст писал отцу и сестрам. Из Тулона, по причине, нам известной, ответа не приходило уже несколько месяцев, но из Парижа в тот день, о котором идет речь, он получил письмо, очень его взволновавшее.
Как и в Тулоне, мы застаем арестантов в тот единственный час, когда они могут расправить утомленные плечи и почувствовать, что живут, то есть страдают. Как и в Тулоне, надзиратели притворялись, будто не слышат, когда разговор заходил о чем-либо, представлявшем для них интерес.
В этот вечер беседа обещала быть особенно занимательной. Речь шла о недавней новогодней амнистии, открывшей кое-кому двери тулонской каторжной тюрьмы. Называли имена помилованных: Гренюш, Жан-Этьен, Лезорн…
— Лезорн! — воскликнул забавный старичок, выдававший себя за убийцу. — Я
— Что же вы делали? — спросил Адольф, любивший послушать чужую болтовню.
—
Адольф улыбнулся. Он лучше других знал, что Бигорн врет, ибо настоящим соучастником Лезорна был он сам.
— Полно
Отложив чтение письма, Огюст прислушался. Анжела как раз и писала о некоем Лезорне, амнистированном каторжнике, которому отец поручил позаботиться о ней и о сестрах. Про болезнь Софи она почти ничего не сообщала. Здоровье девочки, по-видимому, не улучшалось. В письме Анжелы была какая-то недоговоренность, тревожившая Огюста. То, что он услышал сейчас о Лезорне, отнюдь не могло его успокоить. Если этот человек — такой, как о нем говорят, отец не могу дать ему подобного поручения.
Старичок, стремившийся прослыть закоренелым злодеем, продолжал:
— Беда всем обладателям
В углу длинной камеры (каждый ее конец освещался одной-единственной лампой, низко опущенной и озарявшей лишь небольшое пространство вокруг койки надзирателя) худой большеголовый верзила, похожий на сову, царапал что-то на клочке бумаги. Это был Вийон[16] тюрьмы. Он сочинял песню, фразу за фразой, и, подбирая мотив к ее словам, тихонько напевал, так что его голос сливался с завыванием ветра. Он писал о бедняге, бредущем домой из тюрьмы и умирающем с голоду. В самом деле, кто даст ему работу? Кто откроет перед ним дверь своего дома, даже за плату?
— Эй ты, артист! — сказал ему сосед. — Дай нам спать! Ты всю душу вымотал своим тоскливым воем! Ну, к чему без конца думать о том, что сидишь в тюрьме?
— Э, разве тюрьма — не повсюду? Так почему ж не писать об этом?
— Да… Но разве те, у кого ничего нет, могут чувствовать себя на свободе? Я лично предпочитаю, чтобы меня снова сцапали, когда Мой срок кончится. Лучше соломенный тюфяк в тюрьме, чем мостовая! Ведь чтобы подыхать от голода и холода, тоже нужно мужество… а у меня его не хватает. — Говоривший
