Луизе и Софи все молоко, мать ласково ее пожурила. Ну, право же, это неразумно! Ведь одним воздухом сыт не будешь… Или ей жизнь надоела и она хочет взвалить всю ношу на плечи матери? Нет, это уж слишком! Подумала ли она, что за сестрами нужен присмотр, пока они не подрастут и не станут разумнее?
Анжела слушала мать не возражая. Она зябко куталась в старую красную шаль, еще более оттенявшую ее бледность. Вид у нее был очень утомленный.
— Да что же с тобой наконец? — допытывалась мать.
Девушка вспыхнула. Опустив голубоватые веки, она ответила, что вполне здорова, и просила не мучить ее расспросами. Есть ей просто не хочется: она решила экономить, вот и все.
— Экономить?! — возмущенно воскликнула мать. — Нет, нет, тут что-то не так…
— Не так?.. — спросила Анжела упавшим голосом.
— Тебя нельзя узнать! — настаивала Мадлена. — Ты всегда была откровенная со мной, а как ты ведешь себя теперь? Неужели я не заслуживаю, чтобы ты открыла мне свое сердце? Ведь я все та же, я по-прежнему твоя мать. Ну, скажи откровенно: что тебя печалит?
— Ничего.
— Ничего? Нет, Анжела, девочка моя, ты говоришь неправду. Дыма без огня не бывает. И не мог мой веселый чижик безо всякой причины превратиться в угрюмую сову. Ты что-то скрываешь…
— Нет!..
— Как? Ты станешь уверять меня, что просто нездорова?
— Я сама не знаю… — грустно ответила девушка.
Лицо ее вновь стало восковым. Видя, что мать удручена, она добавила:
— Я действительно немного нездорова, но ты не беспокойся, мама, это пройдет. Я расстроена тем, что не объявили амнистии.[1] Значит, отец вернется не скоро. Это такой удар для меня! Бедный папа! Я его так люблю!
И, считая, что вполне объяснила причину своей грусти, бедняжка разрыдалась.
Сестренки смотрели на нее с удивлением; кончилось тем, что и они расплакались, сами не зная отчего.
— Ладно, — сказала Мадлена, вздыхая. — Я должна удостовериться, что ты здорова, и завтра же поведу тебя к врачу.
— Завтра?..
— Да.
— Ну что ж, если ты этого хочешь, я пойду. Теперь ты довольна?
Анжела произнесла это столь решительным тоном, что мать почти успокоилась. Ведь так легко поверить в то, чего желаешь… Мадлена сразу почувствовала облегчение. Ну конечно, она ошиблась! Опасения оказались напрасными, и теперь мать была почти счастлива. Она бросилась обнимать дочь, но та испуганно отстранилась…
Тут Мадлена поняла все. Холодный пот выступил у нее на лбу, на спине. Чтобы не упасть, она уцепилась за кровать, пыталась что-то сказать, но в горле у нее пересохло, и несчастная женщина не могла произнести ни звука. Вся похолодев, она замерла, судорожно сжимая спинку кровати; ноги ее дрожали.
Анжела, закрыв лицо руками, стояла перед матерью, словно гипсовая статуя, олицетворяющая Скорбь.
— О Боже мой, Боже мой! — воскликнула наконец Мадлена. — Только этого еще недоставало! Вот награда за мои старания, за все мои заботы о вас…
Она упала на стул. В лице ее не было ни кровинки. Если бы не блеск глаз, можно было подумать, что она мертва; голова ее запрокинулась, руки беспомощно повисли. Испуганные девочки с криком бросились к матери:
— Анжела, Анжела, помоги же маме! Видишь, что с нею?
Анжела опустилась на пол рядом с матерью и положила голову ей на колени. Несколько мгновений слышны были одни лишь рыдания. Но, к счастью, беднякам недосуг предаваться горю. Мадлена поднялась первой. Она помогла дочери встать и крепко прижала ее к сердцу; она целовала ее и ласково говорила, обливаясь слезами:
— Утешься, дитя мое, успокойся! Ведь никто еще не знает о нашем несчастье. Быть может, дело поправимо… Я сама провожу Луизу и Софи в школу — это же по дороге на завод, а ты пока приляг, отдохни. Когда я вернусь, ты мне все расскажешь, и мы вместе решим, как быть. Завтрак Огюсту я тоже отнесу сама.
Анжела обещала сделать все, о чем мать просила, рассказать обо всем, что та хочет знать. Хорошо, она приляжет: и пусть мать спокойно идет на работу.
Призвав на помощь все свое мужество, Мадлена нетвердыми шагами подошла к столу, на котором недавно гладила Анжела, еще раз провела утюгом по фартучкам и надела их на Луизу и Софи. Потом она взяла корзинку и, заглянув в нее, убедилась, что туда уже положен хлеб, яблоки и несколько кусочков сыру с аккуратно срезанной корочкой. Это был завтрак для детей, приготовленный Анжелой поистине с материнской заботливостью.
Затем, освежив лицо холодной водой, Мадлена позвала девочек: наступило время проводить их в школу. Прежде чем уйти, они подбежали к старшей сестре и стали целовать ее глаза, как бы стараясь остановить неудержимый поток слез. Анжела долго держала сестренок в объятиях, не в силах оторвать губы от их щечек.
Когда мать уже переступила порог, старшая дочь, обретя новые силы, кинулась к ней и, простирая руки, воскликнула:
— Поцелуй меня еще раз! Поцелуй и прости!
— Не тревожься! — мягко сказала Мадлена, ласково взглянув на дочь влажными от слез глазами. — Ты знаешь, что прежде всего я — твоя мать. Доверься мне, моя девочка! Мы с тобой поговорим, когда останемся вдвоем. Если ты виновата, я тебя заранее прощаю… А если нет, я буду любить тебя еще сильнее, хотя вряд ли можно любить сильнее, чем я тебя люблю.
И Мадлена ушла, поцеловав на прощание плачущую Анжелу.
Оставшись одна, девушка подбежала к окну, растворила его и высунулась наружу, провожая взглядом мать и сестер. Вскоре силуэты их расплылись в тумане. По мере того как они удалялись, Анжеле казалось, что они превращаются в призраки.
— Прощай, мама, прощай! — воскликнула бедная девушка, когда мать уже свернула за угол улицы Крульбарб. — Прощай, Софи, прощай, моя маленькая Луиза! Все кончено, больше я не увижу вас…
Анжела приняла какое-то решение.
Дрожа всем телом, она упала на стул. Ее глаза были полны слез. Она забыла закрыть окно, сквозь которое в комнату проникал сырой туман, пронизывавший ее до костей, но не испытывала холода. Поглощенная печальными мыслями, ощущая в сердце невыносимую тяжесть, Анжела ничего не замечала вокруг. Ведь речь шла о том, уйти ей или остаться… Если уйти — а она уже решилась на это, — то куда? Если остаться — сколько невзгод это может принести всем! Из-за нее жестокая нужда обрушится на тех, кого она так любит! Нет, оставаться дома нельзя. Она не может, не должна отвечать на вопросы матери. Но что ожидает ее в этом огромном мире, полном жестоких людей?
Шестнадцатилетняя девушка, уже умудренная жизненными невзгодами, пыталась разобраться в своих мыслях и чувствах и мучительно искала выход из создавшегося положения. Как поступить? Если она уйдет, то ей грозит голодная смерть. Вдобавок она ведь не одна… Ну так что ж? Не лучше ли погибнуть и ей, и ребенку? «А если я останусь, — говорила она себе, — то, почем знать? Может быть, мамино горе, ее гнев, мольбы заставят открыть тайну моего несчастья? Нет, надо набраться мужества и уйти».
Анжела поднялась, достала из ящика школьную тетрадку, вырвала листок бумаги и начала писать:
Не знаю, правильно ли я поступаю, покидая вас, но я решила, что без меня вам будет легче.
Ты догадалась о том, что со мною произошло, и едва перенесла этот удар. Но вместо того чтобы меня наказать, как, вероятно, сделала бы на твоем месте другая мать, — ты стала утешать меня. О, мама,
