мама, добрее тебя нет никого на свете!
Сердце мое разрывается, когда я думаю о том, что снова причиню тебе горе. От одной мысли, что я покидаю всех вас, душа моя обливается кровью. Но так надо.
Когда-нибудь, мама, ты все узнаешь и скажешь, что я поступила хорошо. По крайней мере так мне кажется. Ведь мне не с кем посоветоваться. Но я вспоминаю слова отца, сказанные им в тюрьме, — помнишь, мама, когда ты, я и Огюст ездили к нему в Сатори[2]? Положив руку мне на голову, он сказал: „Нужно поступать, как велит долг: остальное — пустяки. Помните, дети, даже смерть не должна страшить вас, когда дело идет о долге“.
Мы были еще слишком малы, чтобы понять его слова, но с тех пор я многое передумала и в конце концов поняла, что они означают.
Я поступлю так, как мне подсказывают разум и сердце, и думаю, что поступаю правильно. Если я ошибаюсь — прости меня. Умоляю тебя, мама, не пытайся узнать, кто меня погубил; это причинило бы тебе новые страдания, а у нас и так достаточно горя. Только бы отец ничего не узнал. Бедный, для него это было бы слишком тяжелым ударом. Если он вернется, скажи ему, что я умерла. Он утешится, увидев девочек, и будет думать, что и я осталась невинной, как они.
Прощай, Огюст, прощай, мой дорогой брат! Позаботься о сестренках, пусть они подольше ходят в школу. Хорошо было бы, если бы потом им удалось куда-нибудь пристроиться…
Обнимаю вас от всего сердца. Я никогда не перестану любить вас больше всех на свете.
Ваша дочь и сестра, которой очень тяжело расставаться с вами.
Девушка запечатала еще влажное от слез письмо, надписала адрес, словно собиралась отправить конверт по почте, и положила его на стол. Затем она достала из-под матраца небольшой сверток. В нем лежало приданое для малютки, сшитое из лоскутов. Тут было немного вещей, но зато все необходимое для новорожденного.
Анжела проверила содержимое свертка, снова завернула его, добавив две чистые сорочки, несколько носовых платков, косынку и пару чулок, и положила узелок рядом с письмом. Потом она еще раз подмела комнату, вытерла пыль, начистила старые башмаки матери, поставила их на место и вымыла руки. Убедившись, что все в порядке, она закуталась в шаль, взяла узелок и присела, как бы собираясь с мыслями, прежде чем покинуть — быть может навсегда — кров, под которым протекла ее короткая жизнь.
Как видно, Анжела была предусмотрительна, любила порядок и из нее вышла бы отличная хозяйка. В другой среде она стала бы одной их тех примерных матерей семейства, какими гордится мелкая буржуазия. Ее красота, душевные качества, ее ум и рассудительность при благоприятных условиях могли бы превратить девушку в одно из тех созданий, полных гармонии, чья телесная оболочка — лишь зеркало прекрасной души.
Мы увидим дальше, в какую пропасть нищета — этот современный рок — ввергла дочь народа, по натуре являющую собой образец совершенства.
II. Рожденная на улице
Ночь, холодная, сырая октябрьская ночь. Бульвар Монмартр окутан мраком. Лишь фонари танцевального зала «Элизиум» мерцают на ветру, слабо освещая трех женщин, которые о чем-то беседуют, стоя на тротуаре. Одна из них преждевременно состарилась от того образа жизни, какой она ведет. На ней светло-синее платье, бросающее зеленоватые отблески на ее нарумяненное лицо. Это Олимпия, по прозвищу «Дылда». Ее бархатистые глаза подведены темной краской: у нее впалые щеки, тонкий нос, широкие скулы, большой, но красивый рот, в котором уже недостает нескольких зубов. Она королева танцевальных вечеров; цилиндров, сбитых ее грациозной ножкой, хватило бы для целого поколения кутил. С нею — Амели, бывшая нянька. Потеряв место, она обрела покровителя в лице художника, г-на Николя; в ожидании лучших времен он посылает ее на панель зарабатывать деньги. Г-н Николя в некотором роде еще и журналист; по его словам, он пишет в шикарных, благонамеренных газетах, а потому вынужден по воскресеньям ходить в церковь и слушать модных проповедников. На самом же деле г-н Николя подвизается в полиции. Впрочем, этот субъект не боится, что о его подлинном занятии узнают: ведь таланты его расцветают под гостеприимной сенью алтаря…
У него есть свои виды на Амели, хорошенькую брюнетку, круглые щечки которой еще покрыты загаром и деревенским румянцем. Она хитра, эта крестьяночка, и с полуслова понимает планы и намерения г-на Николя. Они стоят друг друга и, несомненно, окажутся полезными на Иерусалимской улице[3], где так щедро платят. Эта парочка далеко пойдет; однако пока что Амели ловит прохожих.
У Олимпии и Амели есть о чем поговорить друг с другом, но сейчас они заняты судьбой Анжелы. Девушка буквально сама не своя.
— Я знала ее вот такой, — объясняет Олимпия подруге. — Это старшая дочь Мадлены Бродар. Бедняжке туго приходится с тех пор, как мужа сослали к канакам.
Жака Бродара судили за то, что 26 мая 1871 года[4], когда из ворот казармы Лобо выехала телега с трупами, оставляя кровавый след на мостовой, он почтительно снял с головы фуражку, такую же, какую носили коммунары. Раньше Олимпия жила с Бродарами в одном доме. Они дружили в те времена, когда она еще была честной работницей кожевенного завода и едва не умирала с голоду…
Каким образом маленькая Анжела в такую позднюю пору очутилась здесь вдали от матери, как отыскала Олимпию в танцевальном зале и что ей от нее нужно?
— Подойди-ка поближе к свету, дай я взгляну на тебя! Ну, говори же, что случилось? — сказала Дылда.
— О, если бы вы знали, мадемуазель Олимпия, — воскликнула Анжела, закрыв лицо руками, — если бы вы только знали!..
— Ну, что с тобой? Чем я могу помочь? Мать заболела, что ли? Или сестренка померла? Или
Она подчеркнула этот эпитет иронической улыбкой, отчего лицо ее сразу преобразилось. Но Анжела упорно молчала, и Олимпия стала нетерпеливо теребить ее:
— Да говори же!
— Нет, — ответила Анжела, поправляя съехавшую набок шаль, — нет, все здоровы, но… но… Помогите, я умираю!
И, опустившись на тротуар, она закричала.
Амели, желая поднять девушку, наклонилась и обхватила ее руками, но Анжела отбивалась.
— Да она рожает! — воскликнула бывшая нянька, как видно сведущая в таких делах.
Олимпия бросилась к несчастной, а Амели стала звать на помощь. Вскоре вокруг них образовалась целая толпа, привлекшая внимание блюстителей порядка.
Анжела корчилась в родовых муках. Ее стоны смешивались с бравурной мелодией оркестра, увлекавшей танцоров в бешеный галоп. Внезапно оркестр смолк. Искали Олимпию и Амели. Их звали исполнять один из тех танцев, которые могли вогнать в краску даже полицейских (если бы полицейские вообще умели краснеть).
— Эй, кошечки, — крикнул Николя с порога «Элизиума», — что вы там делаете?
Людское сборище заинтересовало его; пробившись сквозь толпу, он увидел на мостовой группу женщин. В эту минуту хриплый звериный крик, пронзительный, как визг пилы, встретившей на своем пути гвоздь, заглушил звуки разбушевавшихся медных инструментов.
Юная Анжела добавила еще одно звено к цепи, выкованной нищетой: она произвела на свет девочку. Потеряв сознание, лежа на пороге «Элизиума» неподвижно, как труп, Анжела ничего не слышала, ничего не видела. В это мгновение ребенок закричал…
