Толмач

продлевать, со справками и копиями явиться.

Моего акакия зовут Неrr Kiefer, господин-хер Челюсть[6]. Сволочь особая (хотя и другие не лучше): морда кислая, в прыщах, плешь узкая, влажная, голос мерзко-тихий, оттого угрожающий, руки тонкие, грудь впалая, взгляд мертвый, очки золотистые.

Вначале, как водится, принялся формуляр заполнять: «Фамилия?.. Имя?.. Место и дата рождения?..» – а на мое удивление – разве они всего этого не знают? – невозмутимо объяснил, что все может измениться. Я стал ерепениться, как может измениться, что я в Союзе родился, он ответил, а жена, дети, семейное положение? Это дело наживное. «Вы один тут?» – «Один. Один и тут, и там… Всюду один…»

Уставился хер Челюсть мне в лоб, потом на бумажки скосился, пощелкал вялым пальцем на калькуляторе и говорит: «Это хорошо, что вы один… Но ваши доходы недотягивают до прожиточного минимума. Поэтому я вам визу продлевать не намерен!» «Помилуйте, как так? – начал я ему справки подсовывать. – Вот, я две картины нарисовал, в детском саду стену расписал, скоро деньги ожидаю… новые заказы… тысячи будут…» «Меньше тут тысячами ворочайте, когда и пфеннигов наскрести не можете», – шипит он по-змеиному и на калькуляторе считает…

Я ему – еще бумажки: «Вот, мне третьи лица помогают, по пятьсот марок в месяц платят, а я им за это двор убираю, собаку купаю и машину мою!» (один немец-сосед в обмен на пейзаж написал фальшивку, хоть и ворча, что не пристало немцу врать). Покрутил Челюсть бумажку, повертел, а сделать ничего не может: если один немец свою подпись поставил, то другой верить обязан, демократия так предписывает. «А где, позвольте спросить, эта помощь отражена? – говорит он и на копии банковских счетов тонким пальцем тычет. – Тут никаких регулярных поступлений не отражено». «А он мне на руки дает, наличными!» – отвечаю. «Почему?» – «А чтоб за перевод денег не платить!» Резонно. И с немецким менталитетом сходится. Нечем крыть.

Пошуршал бумагами Челюсть, покосился на часы (время обеденное, а у него наверняка язва с геморроем), поморщился, как от яду, и говорит: «Ладно. Дам вам время привести свои дела в порядок. Но в следующий раз чтоб никаких третьих лиц!.. Если ваши личные официальные – о-фи-ци-аль-ные – доходы будут ниже минимума – все, прощай Германия!»

Вот так. Резонно. И не поспоришь с логикой. И чего спорить?.. Что там дальше – увидим. Не то что на месяцы – на секунды вперед загадывать нельзя. Что будет – будет. Спасибо сказал, паспорт взял и пошел восвояси. Стою в приемной, визой любуюсь. А все желто-черно-коричневые с завистью, как собаки на кость, на мой паспорт смотрят, понимают: раз любуюсь – значит, визу дали, продлили, а вот им дадут ли – большой вопрос.

Да, но все равно, надо будет раздобыть что-нибудь посолиднее, чем справка соседа-немца, который еще и взбрыкнуть может – каждый раз, когда фальшивку пишет, вздыхает и говорит, что немцу не пристало лгать, воровать и жульничать, на это славяне есть. Крепкий худой старик, еще успел в вермахте послужить, а потом адвокатом заделался. Я его Монстрадамус называю за то, что он вечно о будущем какие-то ужасы предсказывает. Недавно, например, заявил после третьего шнапса, что скоро будет кризис, потому что банкиры наворуются до такой степени, что деньги исчезнут. А до этого предсказывал, что если демократия так дальше идти будет, то в Америке, чего доброго, негра выберут президентом, а у нас канцлером станет какой-нибудь садомазохист со стажем или открытый педик, который будет со своей «женой» по миру разъезжать и с арабскими шейхами целоваться…

Недавно опять вызвали переводить. Во второй раз ехать было веселее, хотя опять пришлось в пять утра вставать и в поезде, под тихое предшкольное шуршание сонных учеников, досыпать. Дорога к лагерю была уже известна. Я решил пойти пешком.

Бирбаух встретил меня как знакомого. На столе – початая бутылка пива, на мониторе – сетка каких-то расчетов. Подавая мне лист, он подмигнул мне:

– В жизни две вещи никогда не надоедают: деньги и пиво.

– Если есть деньги – будет и пиво, – ответил я, на что Бирбаух скептически покачал головой:

– А в пустыне?.. – Просовывая под стекло обходной, он с тяжелым вздохом добавил: – Да, из-за денег до зари вставать приходится, такой ходкий товар, сразу разбирают… С деньгами ты – человек, без денег – мусорное ведро… Прошу, ваше время пошло…

В приемной еще темно. В комнате переводчиков коллега Хонг сидит у стола и, держа двумя ручками чашку, пьет кофе. Мы разговорились. Она родом из Северного Вьетнама, двадцать лет живет в Германии и сама (как и араб Хуссейн) когда-то проделала весь беженский путь:

– Раньше получить убежище было куда легче, – щурила она свои щелочки и поглядывала на меня так, как поглядывают маленькие желтолицые женщины на больших белых мужчин. – Немцы были рады всякому беженцу: с интересом встречали, гражданство, квартиру и работу тут же давали, по собраниям водили и цветы дарили. Мой муж был дипломат, служил в Европе, знал шесть языков и был знаком с разными людьми. Ну и остался, когда узнал, что дома против него что-то затевают. Вы же из бывшего Союза?.. Вам- то известно, что во Вьетнаме правили ваши коммунисты, от них пощады не жди, особенно от своих, местных властей.

Она элегантно покачала головой в разные стороны и, обхватив пузатый термос своими детскими ручонками, долила кофе в чашку, а я подумал, что, не скажи она, сколько ей примерно лет, и не будь у нее мешочков под глазами и морщинок на шее, ей можно было бы дать и двадцать. А будь мешочки пошире и морщинки поглубже – и все семьдесят. А еще говорят, расовых различий нет. Как это нет, если мы китайцев в массе друг от друга не отличаем, как кроликов на ферме?.. Как, впрочем, и они – нас.

– А что вы потом делали? – спросил я из вежливости.

– Муж работал переводчиком, как и я. А вы?.. Тоже бывший беженец?..

– Нет, я по работе приехал. Перевожу вот тоже понемногу, – уклончиво ответил я – не объяснять же ей, что я тут на птичьих правах, приехал с выставкой, а уезжать не хочу…

– Я потом университет кончила, работала в судах и на таможне. Всякое повидала, – говорит она, а я с умилением вслушиваюсь в ее странный немецкий язык с вьетнамским акцентом: слова произносятся с мелодичным шелестом, цоканьем, щебетом, звучащими, как флейта, которую пробуют перед концертом. Слова будто украшены бубенцами и трещотками, и сквозь этот авангард причудливо проступает каркас смысла. Тоже своеобразный тиннитус.

Вошла фрау Грюн, основательно потрясла нам руки, дала папки:

– Просмотрите. А потом ведите. Они ждут.

Хонг получила двух абсолютно идентичных бритоголовых вьетконговцев. На моей папке – фото вполне приличного мужчины с бородкой бланже, данные:

фамилия: Лунгарь

имя: Андрей

год рождения: 1960

место рождения: г. Москва, Россия

национальность: русский

язык/и: русский

вероисповедание: православный

Он оказался крепеньким, аккуратно подстриженным мужичком, с бороденкой на обычном северном лице (таким может быть и Вася из Пскова, и Дитмар из-под Ганновера). Армейская душегрейка, застиранные брюки-хаки, тельняшка и джинсовая куртка. В руках мнет нелепую детскую яркую кепочку с надписью «Соса-Сolа». Судя по одежде, опять дезертир. «Из армии?» – хотел спросить я его, но передумал: неприятно, если он примет это за расспросы с умыслом, а меня – за предателя, который стремится у него что-то выпытать. Поэтому я просто пожал ему руку и попросил идти со мной.

В музгостиной, увидев стол для отпечатков, он замер, а потом, качая стриженой головой и моя руки, произнес с горечью и пафосом:

– Двадцать лет честно-благородно служил родной Родине, а теперь вот как с преступником… Но жизни путь не повернуть. Каждый должен быть или поощрен, или наказан… Это для чего же отпечатки ручных данных?..

– Их сейчас в картотеку отправят.

– Сверять будут? – прищурился он.