таки можно поставить в связь с использованием в поэтических произведениях Лермонтова то сплошных мужских, то сплошных женских окончаний). Первый такой перебой отделяет первые два абзаца от третьего и отграничивает насыщенное внутренним лиризмом описание от начала развертывающегося повествования. С одной стороны: «Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобные паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона…» А с другой: «При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати».
Параллелизму безударных (в основном женских) окончаний, плавности и последовательности союзного объединения противостоит в третьем абзаце цепочка изображаемых действий в коротких, энергично следующих друг за другом и по преимуществу бессоюзно присоединяемых колонах. Подобная противопоставленность повествовательного и лирико-описательного планов может быть отмечена и внутри абзацев: скажем, после энергично-повествовательного вступления в конце первого абзаца совершается переход в иную тональность («… я велел ему идти вперед, и после долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу моря»), и, наоборот, после приведенного выше пейзажного описания возвращается действенно- повествовательная энергия в конце абзаца второго («Суда в пристани есть, – подумал я, – завтра отправлюсь в Геленджик»).
Второй аналогичный сильный перебой выделяет из общей линии повествования абзацы, занятые рассуждением героя: 'Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство… Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям… '
Здесь несколько иной тип союзной синтаксической связи, отмечающей ступени разворачивающегося суждения, а в акцентных характеристиках вместе с ударными окончаниями выдвигаются противоположные им многосложные формы, особенно в тяготеющих к концам колонов типичных для рассуждения отвлеченных существительных (сожалением, впечатление, подозрение, предубеждениям).
После этого следует группа из четырех абзацев, где больше половины ударных форм, все они охватывают эпизоды, в которых главным действующим лицом является слепой мальчик. Перелом наступает после одиннадцатого абзаца, где впервые появляется «ундина», и с этого момента абсолютное большинство абзацев объединено устойчивым преобладанием женских окончаний, за исключением лишь кратких перебивов хода действия (разговор с комендантом, диалог с казаком и, наконец, краткое заключение кульминационного эпизода: «Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и больше я ничего не видал…»).
Интересно выделен ритмически портрет девушки. Он следует сразу же после воспроизведения ее песни, которая представляет собою имитацию народного стиха с дактилическими клаузулами. Этим же типом окончаний насыщаются и следующие два абзаца, и особенно портретное описание. Как говорилось выше, многосложные концовки отмечают строй речи в рассуждениях, и здесь как раз объединяется рассуждение (о «породе») и описание, аналитический и лирический планы: 'Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в улыбке ее было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни… '
Анафорический параллелизм и другие формы внутренней симметрии в организации фраз закрепляют растущую эмоциональную напряженность, и во всем последующем развитии отражается не только событийная динамика, но в еще большей степени динамика эмоциональная, связанная с нарастающей устойчивостью в финале именно тех ритмических признаков, которые характеризуют лирический план повествования (характерна, например, почти одинаковая линия распределения доминирующих женских окончаний в четырех последних абзацах).
В большей степени, чем отдельные этапы развертывающегося действия, в повествовательной структуре «Тамани» и «Героя нашего времени» в целом ритмически разграничены композиционные планы: событийный, аналитический и лирический. Их соотношение в разных частях романа различно, и в этом плане объяснима ритмическая перекличка «Вступления» и «Предисловия» с насыщенной самоанализом «Княжной Мери». С другой стороны, «Тамань» и «Фаталист» сходны наибольшей выявленностью в них событийного плана. Что же касается плана лирического, то он проявляется наиболее отчетливо в пейзажных описаниях 17 , и вместе с тем его отголоски пронизывают все повествование, мозаично переплетаясь и взаимодействуя с другими композиционными планами. Характерно, что сходные композиционно-речевые единицы – например, «самообъясняющие» монологи Печорина и в «фотографическом» изображении Максима Максимыча, и в дневниковых записях журнала – имеют очень близкие ритмические характеристики по рассматриваемым нами показателям 18 . Обратимся ко второму из этих монологов («Да, такова была моя участь с самого детства…»), т. к. в нем рельефно отражаются некоторые особенности ритмической организации произведения в целом.
Большинство фраз этого монолога построено по общей «трехчленной» формуле: «что во мне было – что предполагали: результат». При этом анти-тезные отношения не только противопоставляют 'я' и «они», но и проникают вовнутрь самого 'я'. И речевая организация монолога отражает эту антитезность в напряженном столкновении относительно самостоятельных ритмико-синтаксических отрезков с преимущественно бессоюзной связью между ними. Отчетливая внутренняя противопоставленность сочетается с не менее четкой внешней объединенностью в своеобразные триады с характерной пунктуацией – между двумя первыми частями триад, как правило, стоит тире, а от третьей части обе они отделены двоеточием: 'Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть … Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать … ' Почти полный грамматический параллелизм начал и отрицательных концовок, сходство слогового объема, однородность фразовых завершений, чаще всего женских, сочетаются с внутренней прерывистостью и мотивированной асимметрией в отношениях между рядом стоящими колонами и фразовыми компонентами.
Отмеченная внутренняя трехчленность в строении этих своеобразных триад сочетается еще и с трехчленной рамкой, которую составляют три обобщающие фразы в начале, середине и конце монолога: 'Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились… Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли… Я сделался нравственным калекой… ' Причем вторая из этих итоговых фраз находится почти ровно посередине между первой и третьей, разделяя монолог на две примерно равные части, по пятнадцать колонов каждая.
Четкость построения, доходящая порой до своеобразного геометризма, внешняя организованность монолога противостоит внутренним сломам, перебоям и антитезам – и в этом противопоставлении отражается один из формообразующих принципов целого: чем более хаотичен, внутренне разобщен и раздроблен вовлекаемый в слово мир, тем более стремится к внешней организованности высказывание, слово об этом мире. Причем организованность эта не является «компенсацией» или подменой внутренних связей, она, напротив, обостряет внутренние противоречия и вместе с тем «заковывает» в рамки четкой организованности огромную энергию неостановимого внутреннего движения. Внутренняя сложность рассматриваемого монолога еще более увеличивается в связи с той ритмико-композиционной, сюжетной и
