люди, которые знали. И один из них угрожал ему смертью.
Пока Годвин видел то, что оказалось на глазах: клочки и обрывки. Он понятия не имел, кто скрывается под именем Панглосс. Он не в состоянии был ускорить ход событий: не знал, с какой стороны нажать. Все, что он мог сделать, это быть на виду и терпеливо ждать. Коль скоро он составляет часть картины, возможно, вся картина со временем откроется ему.
Глава двадцать шестая
В пятницу, свежим ясным утром, Монк Вардан позвонил ему домой. Годвин пил кофе и работал над воскресным репортажем. Телефонный звонок вырвал его из размышлений об американском генерале Дуайте Эйзенхауэре, которому недавно было поручено командование секретной операцией в Лондоне, о кровопролитном сражении морской пехоты с японцами на Гвадалканале и о страшных рукопашных боях на улицах Сталинграда.
— Так вы уже слышали?
— Не знаю, о чем вы говорите.
— Об Энн Коллистер. В конце прошлой недели покушалась на самоубийство. Вы здесь, старина? Вы меня слушаете?
У Годвина что-то порвалось внутри.
— Да, я здесь.
Он вдруг весь онемел, окоченел.
— Я не слышал. Я сражен, в голове не укладывается. Как это случилось?
— Подавленность, депрессия… Спряталась в сельском доме родителей. Обычное снотворное. Правда, как я понял, достаточно, чтобы свалить с ног батальон.
— Это ужасно. Как она?
— По-видимому, выживет. Чертовски болит живот, и голова не лучше.
— Просто не верится. У нее есть все: семья, деньги, внешность…
— Все, кроме вас. Бывает, женщины принимаются жить головой и писать сонеты. Другие глотают горстями что под руку подвернется и запивают джином. Словом, вам есть чем гордиться. Не каждый может похвастать, что покинутая девица из-за него пыталась расстаться с жизнью.
— Монк, вам очень повезло, что я сейчас не могу до вас дотянуться.
— Ну, зная о вашем неспортивном поведении, я всегда этому только рад.
Годвин не понял, на что он намекает, да и не хотел знать.
— Как вы узнали об Энн?
— Ну, дело, конечно, очень личное, но я повстречал в адмиралтействе вашего приятеля Эда Коллистера. Он едва на ногах держался, щеки запали, в глазах нездоровый блеск. Пережил шок — он, кажется, очень близок с Энн.
— Что он сказал?
— Он был не слишком многословен. Сказал, мол, она в последнее время была подавлена, сказал, что недавно перенесла несколько болезненных ударов — не знаю, что он имел в виду. Полагаю, что самым серьезным ударом было ваше бегство из ее постели.
— Монк, где вы узнаете такие вещи?
— Боже мой, старина, ваши отношения со Сциллой уже ни для кого не секрет… и мне трудно поверить, что такой порядочный прямодушный малый, как вы, будет морочить двух женщин. Вы не годитесь в обманщики, Роджер. У вас душа нараспашку. Как это очаровательно по-американски.
Монк вздохнул.
— До свидания, Монк.
— Нет ничего такого в том, что вас использовали как прикрытие. Вы обидчивы, как мальчишка.
— Если обиделся, то только на то, что мне не сказали.
Монк вызывал у него головную боль. Он скосил глаза в окно, на Беркли-сквер. Энн Коллистер. Удар был так силен, что доходил только постепенно. Зачем она это сделала? Из-за него? Наверняка нет. Это было бы слишком глупо, а Энн совсем не глупа. Она в тот день сказала, что за последнее время было слишком много плохих новостей. Но не сказала, каких.
— Разные люди по-разному ведут себя, когда им сообщают секреты. Вы — просто открытая книга, вы не сумели бы притворяться. Нам нужно было заставить вас по-настоящему злиться, досадовать и бояться…
— Разве это было так уж важно?
Годвин ненавидел себя за то, что опять втягивался в эту трясину, но удержаться не мог.
— Откуда настоящему Панглоссу было знать, что я под подозрением?
— Вы, верно, еще не поняли, старина: Панглосс среди тех, кто мог узнать о «Преторианце». Он рядом с вами! Он принадлежит к очень узкому, очень избранному кругу. К тем, кого мы знаем, — раз он знал о «Преторианце». Он может быть в числе моих знакомых. Или ваших… или знакомых Макса… или Сциллы, хотя мы полагаем, что Макс ничего не говорил ей о задании. Каким-то образом Панглосс получил сведения об очень закрытой, тайной миссии. Значит, он должен был услышать о вас, или заметить ваше беспокойство — ему, вероятно, очень хотелось поверить, что мы подозревали вас. И, насколько ему известно, все еще подозреваем. Слухи ходят до сих пор… Я просто немножко пожалел вас… Его навели на нужную мысль — теперь мы станем ждать, пока он споткнется. Мы будем наблюдать за всеми. Мы закинули очень частую сеть — ему не ускользнуть.
К деревне вела дорога в милю длиной, ответвлявшаяся от главного шоссе. С двух сторон к ней тесно подступали воды океана и пролива. Годвин, оскальзываясь на мокрых камнях, добрался до нее к вечеру после субботней скучноватой экскурсии по Корнуоллу. Целый день он, отдуваясь, лазал вверх-вниз и взад- вперед по залитым дождем руинам, считавшимся развалинами замка короля Артура в Тинтагеле. Лабиринт земляных валов и в самом деле мог остаться от фундамента крепости, но теперь все здесь поросло травой и мхом. Ветер свистел как бешеный, дождь сек лицо, и Годвин перевел дыхание только тогда, когда выбрался на равнину и направился к своей машине. В брезентовом верхе открылась новая течь, к тому же автомобиль по неизвестной причине кренился на правую сторону. С дороги, на которой ветер продувал маленькую, как игрушка, красную машинку, деревня выглядела негостеприимно, но ему хотелось выпить пива и что-нибудь съесть. Годвин за весь день ни разу не взглянул на часы и радовался, сознавая, что никто не знает, куда он подевался. Монк, Панглосс, Макс, Сцилла и все прочие на время растворились в тумане. Долгожданная передышка. Он уже и припомнить не мог того времени, когда не чувствовал груза на плечах. Сейчас он делал что хотел, и для него не существовало ни войны, ни Монка, ни Сциллы, ни Панглосса, никто не поджидал в тумане, чтобы убить его, и беспокоиться было не о чем.
Узкие улочки стали скользкими от вездесущего дождя, от грохота прибоя некуда было скрыться — по полоске песчаного пляжа в обе стороны тянулись огромные каменные плиты. Как видно, этот пляж и вызвал к жизни крошечную деревушку — в этих местах мало где можно было спуститься к морю: не слишком подходящее место для рыбной ловли и воскресного отдыха. Ветер дул с моря, на улицах было пусто, зато пабы полны, если судить по обрывкам песен и гулу голосов, вырывавшихся наружу, стоило открыть дверь.
Годвин выбрал заведение под названием «Ячменный сноп» и нашел себе место у стойки. За окном, сквозь клубы дыма от трубок и сигарет, он видел сгибающуюся под ветром одинокую пальму — словно часовой, забытый отступающей армией. В этой части Англии нередко сажали пальмы в надежде убедить неосторожных, что теплый южный рай лежит как раз за конечной станцией Британской железной дороги. Что и доказывали пальмы.
В пабе пахло мокрой шерстью, табаком, и пивом, и соленой водой, проникавшей, как и равномерный грохот, во все уголки. Прямо за пальмой начинался деревянный причал, тянувшийся в сторону континента и имевший понурый и тоскующий вид, как будто и ведать не ведал о войне. Годвин прихлебывал пиво и наблюдал за игрой в дартс. Он почти не обратил внимание на пристроившегося рядом с ним человека —
