всего лишь одним телом больше среди толпы жаждущих своей кружки пива. Он не сразу сообразил, что человек обращается к нему, но тот упорно повторял его имя:
— Роджер… Роджер! Это я. Что ты делаешь в этой дыре?
Обернувшись, Годвин увидел перед собой Эдуарда Коллистера. Вид у него был мрачный и запущенный. Давно не брит, не мыт, пустой взгляд, жирные волосы, красные глаза. Промокшая шляпа потеряла форму, а зажигалка так дрожала в руке, что ему не сразу удалось закурить.
— Сбежал от всего, Эдуард. А ты что здесь делаешь? Ничего себе совпадение, а?
Как бы от него избавиться? Один вид несчастного Эдуарда вгонял в депрессию. Блаженное чувство свободы быстро таяло.
— Вообще-то это не совпадение, Роджер. Я тебя выследил. Надо поговорить. Я наизусть выучил, что собираюсь сказать.
Сигарета вздрагивала у него на нижней губе. Эдуард не снял очки, а они запотели так, что глаз не видно было за огромными туманными провалами. Теперь он стянул их и начал протирать стекла концом шарфа.
— Ну, Эдуард, чем могу служить?
Матч в дартс закончился, и победитель под приветственные крики громко требовал пива для всех. Маленькая и пухлая рыжая служанка протиснулась из-за стойки с подносом, на котором постукивали друг о друга высокие кружки.
— Я долго ждал этого разговора. Ждал и готовился. Мне надо было справиться с нервами.
Если это он называет «справиться с нервами», задумался Годвин, что же было раньше? Эдуард заливал пивом подборок, уронил в кружку пепел сигареты. Годвин отвел взгляд, сказал:
— Ну что ж, тебе лучше знать.
— Это очень личный разговор. Может, я оттопчу кому-нибудь мозоль…
— Послушай, я ничего не понимаю. При чем тут твои нервы? О чем разговор?
Годвин улыбнулся, надеясь успокоить собеседника. Он чувствовал себя так, словно пытался разрядить неразорвавшуюся бомбу.
— Слушай, Эдуард, это насчет Энн? Мне страшно жаль — даже не знаю, что сказать. Она ведь такая положительная девушка, всегда так владела собой, верно? Мне Монк сказал…
— Слава богу. Сам не знаю, зачем я ему рассказал. Должно быть, был не в себе. Рассказал бы всякому, просто он первым подвернулся. Но нам не хотелось бы, чтобы это пошло дальше.
— Почему ты мне не сообщил? Я бы сразу приехал — или держался бы в стороне, если бы ты сказал, что так лучше. Энн мне ужасно дорога, ты же знаешь. Как она?
Эдуард закусил губу:
— Она… не очень… Я не стал бы тебя беспокоить…
— Но она ведь вне опасности?
Колл истер нахмурился. Губы у него были изжеваны до волдырей. Он заглянул в свою кружку, увидел плавающий в пиве пепел и все-таки выпил.
— Нет, опасности сейчас нет. Но я ужасно боюсь, что она попытается снова. Она в страшной депрессии. И не хочет об этом говорить.
— Слушай, если это я виноват, если что-то, что я сказал или сделал, толкнуло ее к этому краю… словом, сказать не могу, как мне жаль. Но я старался ее не обидеть. Может, не сумел. Понятия не имел, что она так воспримет…
Годвин оправдывался и не мог остановиться, хотя — какого беса Коллистеру вздумалось выслеживать Сциллу?
— Слушай, Годвин, ты себя не вини. Ты не скармливал ей таблетки, ты ей не изменял и не портил ей жизнь — верно?
По лицу Коллистера скользнула неприятная усмешка.
— Честное слово, нет. Может, я вел себя неловко, был недостаточно чуток… но, честное слово, Эдуард, я никогда ее не обманывал. Никогда не обещал ничего, чего не мог исполнить.
— Нет, конечно, ты не обещал. Это совсем не в твоем стиле, верно, Роджер? Двуличие тебе не свойственно — в этом я тебя никогда не винил. Но мы живем в старой стране, мы — старый народ и вокруг полно двуличия, имей это в виду.
Он примял окурок в большой пепельнице, уставился на завившийся от него кверху последний дымок. На лбу у него капельками выступил пот. Он наконец снял свою мокрую шляпу и положил на стойку. Волосы прилипли ко лбу.
— Энн в последнее время было о чем подумать… Она вроде тебя, прямодушная. Столкнулась с предательством, и ее вера в жизнь разбита.
— Да, она говорила что-то насчет того, что в последнее время ей хватило дурных известий.
Глаза у Коллистера вспыхнули, загорелись на миг.
— Она обо мне не поминала?
— О тебе? Нет, не о тебе. Только беспокоилась, что ты слишком много работаешь, слишком многого от себя требуешь. Она тревожилась о твоем здоровье — что война так тебя извела…
Коллистер хрипло расхохотался, утер лоб шарфом.
— Вот это в точку, действительно, хорошо сказано. Видит бог, она была права. И не зря беспокоилась… Штука в том, Годвин, старый мой дружище, что я совсем спятил…
Кто-то запел «Белые скалы Дувра». Один из игроков в дартс под общие аплодисменты вставлял непристойные строчки.
— Что ты говоришь?
Коллистер подвинулся ближе, к самому уху Годвина.
— Я говорю, что я совершенно сумасшедший. Перенапряжение, поиски ответов… Совесть колом торчит у меня в мозгу и в сердце, вот я и корчусь. — Он кивнул на поющих. — Давай пересядем вон туда. В тихий уголок. Не могу я слушать этих воплей.
Годвин последовал за ним, гадая, нет ли в нем сходства с доктором Фрейдом. Что-то все приходят к нему с сообщениями, что они свихнулись. Он бы пожалуй, закрыл тему, но что-то в Эдуарде Коллистере пугало его. В глазах Сциллы он видел безудержную печаль; в глазах Эдуарда Коллистера горели огоньки настоящего безумия. Но, черт побери, он-то тут при чем? Зачем понадобилось устраивать эту нелепую слежку и ловить его на краю земли?
В углу за камином было темно и тихо. Их уютно отгораживала от мира завеса паутины, свисавшая с почерневших камней дымохода.
— Что ты имеешь в виду, Эдуард? Тебя трудновато понять. Что такое с твоей совестью? Мы оба слишком устали, чтобы играть в загадки. Ну какого черта ты тащился за мной сюда?
— Но ничего другого не осталось, как ты не видишь? Вся эта война, вся наша проклятая жизнь — одна проклятая загадка за другой, и ни в одной ни на грош смысла. Разве ты не замечал? Не обращал внимания? Все не так, как думают, — ничто не осталось таким, как было. Я вот сижу ночами, спать уже не могу и думаю, почему это все, чему я научился в жизни, — как жить, как себя вести — теперь неправильно? Что случилось? Все не так. Все так перепуталось, никто больше не понимает, на чем стоит… — Он склонился вперед, в нарочитой позе человека, поверяющего другому великую тайную истину. — Все пошло наперекосяк — все, можно сказать, свихнулось, когда я узнал про Ковентри… Все это началось у меня из-за бомбежки Ковентри… Конечно, это не мое дело, и мне даже не полагалось об этом знать. Но я узнал, и с тех пор нет мне покоя…
— Послушай, Эдуард, это было ужасно. Бомбы, сброшенные на невинных, — но ведь это война. И чего еще ты ждал от Гитлера? Здесь нет ничего загадочного. Зло есть зло, и мы почти успели к этому привыкнуть, верно?
— Нет, нет, нет, я не о том говорю. Черт, да выслушай же меня!
Он снова провел концом шарфа по лицу и глотнул пива. Выдохнул с какой-то яростью:
— Нет, я имею в виду правду о Ковентри. Гитлер тут ни при чем. Злодей Гитлер — это из старого мира, который мне понятен. Загадки без ответа начинаются с Ковентри. Вот это была загадка… и молодой мастер Коллистер лицом к лицу столкнулся с настоящим злом… Знаешь, в чем оно, Роджер? Зло — это когда ни черта не понимаешь, что делать.
